Однако подлинная основа мира и человека — это воля. В определении воли (но только в пределах ее сферы) Шопенгауэр доводит иррационализм до крайности. Дальше идти уже некуда. Воля как таковая абсолютно противопоставлена всякому рациональному порядку, она имеет принципиально алогичную природу. Она не может быть схвачена ни в каких категориях рассудка, как бы мы их ни изобретали. Воле не только в корне чужды все общезначимые принципы. Ей не свойственны никакие формы и структуры. Принцип индивидуализации тоже исходит из противоположной сферы: воля совершенно не знает никакого плюрализма.
Несмотря на это — и здесь мы приходим к одному из упомянутых диалектических мотивов — воля конституирует «мир как представление», в котором объективирует себя. Здесь действует всеохватывающий закон, определяющий основания. Здесь все упорядочено в пространстве и времени. Здесь также вступает в свои права принцип индивидуализации и порождает живое разнообразие. Человек, который, как воля, был растворен во всеохватывающей мировой воле, лишь здесь становится подлинным индивидуумом. Если человек как воля — это лишь тупой и слепой натиск, то в мире представления он только и превращается в индивидуума и в рациональное существо.
Этот сконструированный по кантонскому образцу мир явлений, имеющий совершенно трансценденталистский характер, связан не только с волей как своей причиной, но определяется еще и вторым ключевым фактором, а именно — миром идей. Таким образом, у Шопенгауэра мы встречаем другой диалектический мотив иррационализма. Он признает надмировое царство идей, явно солидаризуясь в этом с Платоном. Так, мир представления в своих основных чертах разделен на ступени и виды, и принципами такого деления тоже выступают идеи, которые не создаются конституирующим актом воли, что вытекает из тезиса о первооснове, и не зависят от него: если мир как представление в общем и целом служит целям мировой воли, — при этом высказываются мысли, близкие к прагматизму, — то идеи, в противоположность этому, представляют собой средство, с помощью которого человек избегает влияния воли. Только здесь и выявляется в полной мере диалектическое отношение мира идей и мира воли. Посредством созерцания идей в искусстве человек временами может освобождаться из-под власти беспрестанного воления, что является подготовкой этической позиции радикального отрицания воли к жизни.
Нельзя не отметить, что в картине человека и в картине мира у Шопенгауэра три упомянутых основных фактора — иррациональная воля, конституированный мир представлений и вечный мир идей — располагаются рядом друг с другом, в конечном счете не будучи связанными, и внутреннее их единство не просматривается. Шопенгауэр смог довести до крайности иррационализм в своем учении о воле только благодаря тому, что изгнал все рациональные элементы бытия в другие сферы, противопоставив их воле. Расплатой за это и стало отсутствие связи между этими различными сферами. Поэтому последующие мыслители с необходимостью должны были отказаться от некоторых крайних тезисов иррационализма, чтобы обрести единую связь. Диалектика различных сфер у Шопенгауэра становится у них диалектикой в пределах самой сферы иррационального, что в тенденции с необходимостью приводит к преодолению этой крайности.
Один из первых шагов в этом направлении делает уже Эдуард фон Гартман, когда пытается в своем неосознанном соединить различные сферы Шопенгауэра. Уже в определении Абсолюта как неосознанного обнаруживает себя приоритет иррационального. Однако, рассматривая все учение в целом, можно заметить, что Гартман отводит важное место и рациональному элементу: он, наряду с волей, выступает как равноправный атрибут неосознанного. Гартман в своем подходе пытался объединить Шопенгауэра и Гегеля.
Первоначально эти два атрибута Абсолюта находятся в гармонии, которая, однако, нарушается из-за внезапного вторжения воли в пространство и время. Слепой, импульсивный натиск воли высвобождает ее из единства с духовным, и она идет своим собственным разрушительным путем. Задача, выпадающая человеку, состоит в том, чтобы снова обуздать эту хаотическую силу воли посредством духа, совлечь ее с бездуховного пути, спасти, приведя снова к гармонии.
Эдуард фон Гартман стремится таким образом обойти трудности концепции Шопенгауэра, проводя синтез различных сфер бытия системно и исторично. Тем самым смягчается тезис Шопенгауэра об абсолютной иррациональности воли, иррациональное теперь имеет преимущество, лишь ограниченное во времени. Становится сильнее диалектическое ограничение иррационального другими сферами бытия.
Иным путем идет Фридрих Ницше. Вместо того, чтобы пытаться привести к синтезу различные сферы Шопенгауэра, он сводит их к одной, иррациональной. Но при этом он все-таки не может полностью исключить рациональные элементы. Они вновь и вновь всплывают внутри иррационального, образуя узлы диалектических противоречий. Прежде всего, Ницше решительно порывает с платоновской традицией, которая еще жива у Шопенгауэра. Любая система объективных форм и норм отвергается. Человеческая жизнь не подчиняется никаким абстрактным общезначимым установлениям. Все вечно значимые системы ценностей разоблачаются как абстрактно-формальные установления лишенного жизни духа. Так, Ницше требует переоценки всех ценностей, которые должны не приводиться в жесткую систему, а, скорее, зависеть от творческой жизни, устанавливающей их. Нет никаких надвременных идей, определяющих бытие человека. Такие идеи — лишь конструкции рационалистического интеллекта, который отделился от своей витальной первоосновы.
Поэтому человека следует рассматривать, исходя из этой его первоосновы — жизни. Сократовской и аполлоновской картинам человека должна быть противопоставлена дионисовская. Ведь человек, по существу, — это чувство, инстинкт, витальность; рассудок играет лишь второстепенную роль. Сущность человека определяют не сознание, не дух, не рациональность, а, наоборот, неосознанная творческая жизнь, плодотворная, бьющая через край сила, темный, хаотический избыток побуждений. Эти инстинктивные, витальные силы и делают человека причастным к постоянному становлению жизни. Человек не «есть», он «становится». В противоположность животному, он еще не завершен окончательно, он еще открыт для всех возможностей.
Ни в человеке, ни во всем сущем вообще нет ничего сохраняющегося в неизменном виде. Все находится в постоянном, непрекращающемся движении. Нет никакого устойчивого бытия и никакой системы вневременных законов. Абсолютная реальность, «бытие-в-себе» есть, по мнению Ницше, противоречие. «Все-единое», дионисовская жизнь, согласно ему, — это не субстанция, не бытие, а гераклитовское становление. Таким образом, на первый взгляд, и у Ницше мы сталкиваемся с крайним иррационализмом. Однако в его философии есть идея, которой он сам придает решающее значение и которую он сам называет освобождением из постоянной текучести: идея вечного возвращения того же самого, одинакового, подобного. Если Гераклит учил, что нельзя в одну и ту же реку войти дважды, потому что она постоянно изменяется и при этом ничто не повторяется дважды в том же самом виде, то теперь Ницше говорит, что река вновь и вновь возвращается и, таким образом, постоянно реализует одни и те же предопределенные возможности. В соответствии с этим учением, человек снова и снова входит, оставаясь тем же самым, в ту же самую реку. Это явно противоречит иррационалистическим предпосылкам. Последовательный иррационалист не знает вообще никакого возвращения того же самого, потому что, по его мнению, дважды одного и того же просто не может быть. Идея Ницше о вечном возвращении, однако, придает иррационалистической концепции совершенно новый поворот. Ведь абсолютно безразлично, каким бы продолжительным мы ни мыслили период этого вечного движения по кругу — все равно здесь царят полный детерминизм и единый вечный закон, от которого нет никаких отклонений и который господствует, будучи неизменным, вне зависимости от времени. Эта идея движения по кругу является безусловным завершением детерминистического рационализма. «Сократизм» и «платонизм» вновь поднимают здесь голову.
