И у Мартина Бубера человек достигает подлинного самопостижения только тогда, когда высвобождается из-под власти общих порядков, в которые он заключен, словно в тюрьму. До своей подлинной сущности доходит лишь индивидуальный человек, не способный обрести никакого пристанища в неизменной, вневременной системе, а потому становящийся проблемой сам. Но при этом человеку присуща способность открываться для живой встречи с окружающим его миром. Конкретно это происходит по трем основным направлениям: с миром и вещами человек встречается в искусстве, с другими людьми — в любви, а с последней тайной бытия — в религиозной жизни. Человек никогда не может целиком и полностью стать самим собой, если находится только в отношении к самому себе и не встречает «другого». «Мы» — изначально, разделение на «я» и «ты» произошло потом. Бубер тоже полагает, что человек, утратив объективный порядок, лишившись его прикрытия и защиты, должен создавать новые структуры сам. Но Бубер предостерегает, говоря, что эти новые структуры могут застыть, окаменеть, что снова может задушить живую свобода.
До крайности доходит в отбрасывании общезначимых норм и сущностей Альбер Камю. Согласно его учению, нет никакого заранее заданного смысла жизни. Человеческое существование принципиально абсурдно. Все обоснования человеческого бытия и действия ссылками на строго определенный строй ценностей, по его мнению, надо рассматривать как иллюзии. Мы живем в совершенно хаотичном мире, в котором абсолютно господствует случай. Человеческое существование не имеет никакой объективной опоры. Между отдельными экзистенциями, правда, тоже нет никакой подлинной коммуникации, но они все же связаны совместной борьбой против абсурдности. Пожалуй, эта борьба в конечном счете безнадежна. Человек не может своими силами установить новый общезначимый порядок ценностей. Бунт человека против абсурда может лишь на время отвоевать у хаоса что-то устойчивое, но оно снова тонет в хаосе. В бесперспективной своей борьбе против бессмысленности бытия человек может лишь придать смысл той или иной отдельной ситуации, в которой находится, но этот смысл тотчас же опять превращается в ничто.
Религиозный эквивалент такого учения об абсурдности человеческого существования представляет собой диалектическая теология, главными представителями которой являются Карл Барт, Эмиль Бруннер и Фридрих Гогартен. По существу, она опирается на учение Кьеркегора. Хотя здесь, собственно, речь идет о чисто теологической концепции, она все же оказала влияние на современную философскую антропологию. Земное существование, экзистенция человека рассматривается здесь как нечто совершенно ничтожное и незначительное. Человек совершенно испорчен первородным грехом, передающимся по наследству. Вся человеческая жизнь сомнительна, ничтожна, гибельна. Любой труд по созданию культуры не может считаться по-настоящему серьезным, он, в конечном счете, — бессмысленная игра.
Наука, искусство, государство и церковь полностью находятся в плену суетно-земного. Даже сами нравственность и религия не выходят за пределы сферы греха, гибельности и бессмысленности. Между Богом как единственно истинным бытием и ничтожностью мира — радикальная противоположность. Человек, который хочет обрести себя самого, должен прежде всего внутренне отрешиться от всех бренно-земных условий своего существования и целиком осознать абсурдность всех человеческих дел. Только тогда он способен в акте веры преодолеть пропасть, совершив прыжок к Богу, и, тем самым, обрести свое подлинное бытие.
Однако и этот акт веры никоим образом не порожден земной природой человека. Напротив, он вызывается милостью божьей. Никакой заслуги человека в этом нет. Милость даруется ему Богом совершенно независимо от его морального поведения, или же, наоборот. Бог может совершенно произвольно отказать в своей милости. Человек не может сам найти путь к Богу и, тем самым, к своему собственному подлинному бытию. Только Бог может избавить человека из его земной бренности и приниженности.
Другим религиозным мыслителем, который испытал сильное влияние экзистенциализма, является Петер Вуст. У него радикальность диалектической теологии смягчена, она превратилась в более синтетичное католическое мышление. Согласно его учению, человек утратил жизненную уверенность, свойственную животному существованию, из-за того, что ему дан разум, который привносит тоску по бесконечности и диалектическую противоречивость, а на этой основе возникают неприкаянность, опасная ненадежность положения в мире. Животному, с его неизменной, жестко определенной окружающей средой и инстинктом, человек противостоит в своей свободе и неопределенности, а потому он лишен всякой надежности и безопасности. С одной стороны, человек больше не ограничен инстинктом и законом природы, а с другой — еще не поддерживается духовными связями нравственного закона и объективных ценностей. Таким образом, он всегда находится в экзистенциально-опасной ситуации. Но такая ситуация, по мнению Вуста, не абсолютна. Ведь свобода и здесь тоже означает не только отсутствие жесткой детерминации, но и возможность создавать и находить новые порядки. Так негарантированная, небезопасная и неприкаянная экзистенция снова и снова обретает завершенность благодаря тому, что возвращается к каким-то опорам, дающим уверенность. Существует живая диалектика зыбкости и надежности, опасности и безопасности в человеческом бытии, и эта диалектика никогда не допускает застывания на одном из полюсов, постоянного преобладания чего-то одного.
Можно было бы привлечь для примера учения еще нескольких представителей экзистенциализма, но мы полагаем, что можно ограничиться и этим. Ведь уже ясно, в чем суть проблемы. Все эти мыслители находятся в поле диалектического противоречия между основными тенденциями — разрушением и построением структур и порядков. У всех у них мы вначале обнаруживаем отрицание стабильных, жестко заданных структур, которые стремились бы подчинить человека своей всеобщности. Все они, вследствие этого, сталкиваются с опасностью впасть в релятивизм и иррационализм. У всех у них налицо стремление избежать этой опасности за счет того, что человек в их учениях воссоздает структуры порядка, которые, правда, в большинстве своем по значимости еще не выходят за рамки субъективной сферы и не обретают обязательности для других. Если мы теперь, завершая рассмотрение экзистенциализма, остановимся подробно еще на учении Сартра, то это только потому, что у него продемонстрированные нами тенденции доводятся до крайности и, благодаря этому, видны особенно четко.
Жан Поль Сартр резко разделяет бытие человека и бытие внешних объектов. Их «в-себе-бытие» — лишь то, что оно есть: устойчивое и массивное, неизменное и не обладающее какой-либо дистанцированностыо по отношению к себе самому. Оно полно самим собой; в этом бытии нет ни малейшей пустоты, ни малейшего разлома, через который могло бы проникнуть ничто. Потому в этом бытии нет и никакого отрицания, никакой возможности для развития. Оно лишь тождественно с самим собой, покоится в себе, оно компактно и неизменно.
Подлинное бытие человека резко противопоставляется этому «в-себе-бытию». Однако в человеке есть сферы, относящиеся к этому «в-себе»: тело человека, его прошлое, ситуация, в которой он пребывает, и, в первую очередь, — его смерть. Эти сферы определяют фактичность человека. Из-за них он — вещь среди вещей; из-за своего тела, поскольку оно противостоит сознанию, поскольку оно детерминирует действия человека и, тем самым, ограничивает его свободу; из-за прошлого и сегодняшней ситуации, поскольку они — и то, и другое — уже заданы в неизменном виде, а это лишает человека абсолютной свободы; и, наконец, из-за своей смерти, поскольку она означает триумф фактичности и абсурдности, низводя человека к вещественности.
Фактичности, однако, противостоит подлинное человеческое бытие. Это не «бытие-в-себе», а «бытие-ддя-себя». «Бытие-ддя-себя» не «есть» в строгом смысле слова. Свобода — вот сфера подлинно человеческого. Она не есть просто свойство человека среди других свойств: свобода — это то, что всецело определяет человека.
