Все было ничуть не сложнее, чем идти по «Дороге Тиона», с той лишь разницей, что свобода его движений была скована телами, лежащими под ногами, разлитой кровью и другими дерущимися. Он смог убить троих, прежде чем остатки его полка не выдержали и побежали.

Его старый учитель фехтования когда-то сказал, что нельзя сражаться с толпой. Бороться против нее. Это не битва. Это участь муравья, которого раздавят. Если ты упал в реку, плыви по течению. Иначе утонешь.

Потому он побежал вместе со всеми.

Шестеро хранили Мату.

Стрелы рухнули на его роту, на роты соседей, на отряд наемных арбалетчиков. У него не было щита, и он попросту свернулся в комочек, несмотря на кольчугу и шлем, постаравшись занимать как можно меньше места.

Шорох в небе. Злой. Зловещий. Страшный до одури. Стрелы застучали вокруг. Не сильно, но Мату этот звук показался невероятно громким, болезненным. Он вздрагивал каждый раз, когда они падали, втыкались в землю, в доски, в людей.

Те стонали, вскрикивали, ругались сквозь стиснутые зубы. А еще хрипели и булькали.

Умирали.

За первым залпом последовал второй. Почти сразу же. Без всякой паузы или передышки.

Все повторилось. Шорох. Страх. Ранения и смерти.

Шестеро его сберегли и на этот раз.

Он приподнял голову, увидел красноперую смерть, глубоко вошедшую в землю в дюйме от головы.

— Ах вы гады!!!

Его арбалет лежал рядом, там, где Мату его положил. Он сунул в ложе болт, прицелился...

Какой-то одинокий стрелок из пехотинцев лупанул в сторону даворцев. Винченцио видел это из-за павезы. Хмыкнул с некоторым уважением, когда болт по летки вошел лучнику в плечо, развернув его влево и заставив упасть на колени.

— Не спать! — гаркнул капитан.

Ему было некогда проверять потери среди своих. Был уверен, что их немного. Основной урон пришелся на соседей. У «Виноградных шершней» были павезы, всегда защищавшие от подобного, а его ребята славились расторопным опытом в перестрелках с лучниками во время тех же осад. Особенно если расстояние позволяло.

Выстрелил. Спрятался. Переждал.

Сейчас между ними было меньше двухсот шагов. Вполне честная дистанция для стычки.

Все триста человек, пускай и в некоторый разнобой, разрядили тяжелые арбалеты в даворцев в тот момент, когда они дали третий залп навесной траекторией.

Винченцио не отставал от собственных людей. Выстрелил и тут же нырнул за высокий щит, острым краем воткнутый в землю. Стрела ударила в доски, застряла, гудя точно пчела.

Все сосредоточенно крутили вороты, натягивая тетивы, и капитан выглянул лишь на мгновение, чтобы оценить обстановку. Довольно хмыкнул, сплевывая очередную зубочистку, конец которой был измочален зубами.

Болты хорошо прошли по даворцам, торчавшим на открытой местности, как жирные утки. Они тут же заскучали и забыли о том, чтобы посылать стрелы. Осталась треть, и они отступали.

— Еще раз! — Капитан заработал руками сильнее, вращая ворот с ускоренным рвением. — Свободный!

Некоторые молодые и ловкие, не то что он, уже взвели тетивы, достали вторые болты (многие по привычке держали их в зубах). Кратко целились. Быстро стреляли. Вдоль всей линии раздавались неслаженные щелчки.

Прибили еще человек пятнадцать, пока расстояние позволяло, остальные скрылись за кустами.

Винченцио обратил внимание на поле, сдвинул берет вперед, почти на брови, никак не комментируя произошедшее за это непродолжительное время.

Что творилось у Бутылочного горла — не очень понятно. Пыль властвовала над этой частью Четырех полей. Но битва приблизилась к ручью. Полк, что стоял впереди и справа, перестал существовать. Его месила кавалерия. Уцелевшие отступали в разные стороны, похоже даже не соображая, что кто-то из них бежит в направлении врагов, а не своих.

— Конец им, — мрачно произнес сержант. — Двадцать первые, кажется. «Желуди».

— Толетти, передай по цепочке, что мы снимаемся. И приглядывай за фихшейзцами. Больно они борзые, как бы не нагнали. Бренто! Скажи пехоте, что мы отходим к «Дубовым кольям»! Пусть тоже не тянут. Слышишь барабаны рядом?! Какая-то баталия горного герцога уже строится. Она их перемелет. Скоро будут здесь.

Он так и не выстрелил по лучникам второй раз, положил взведенный арбалет на плечо. На этом рубеже они сделали не так уж и много. Но достаточно, чтобы спасти сотню жизней и забрать еще сотню.

Ба-бам!

Ряд лег.

Ба-бам! Ба-бам!

Другой лег.

Люди, облаченные в сталь, склонялись к земле, точно травинки, срезанные косой.

Алебарды, молоты, палицы, топоры, секиры взмывали. Солдаты падали.

И свои и чужие. Потом он вырвался из давки, сломав чекан о чей-то шлем, так, что рукоятка не выдержала и треснула, подхватил тяжелый, даже для него, бердыш.

В свалке всегда так. Теряешь оружие и находишь новое. Если успеешь. А потом или убиваешь дальше, или умираешь.

Когда-то в молодости он сражался против дагеварцев, но там были иные битвы, не такие, как эта. На легконогих лошадях или норовистых верблюдах. С копьями, луками, ятаганами. Всем было место. Каждый мог показать свою доблесть. После, когда он получил золотого карпа, дрался всегда в одиночестве и не в армии. Потому что любой бой множества людей друг с другом нивелирует мастерство. Превращает прекрасный танец клинка в тупую, грязную и жестокую работу мясника.

Он был этим мясником. Удивительно вертлявым, гибким для своей комплекции. А еще жестоким и методичным. Не пропускавшим никого и не отпускавшим. Бердыш взлетал и падал, отсекая конечности, разрубая рёбра, проламывая черепа. Здесь было больше пространства, и Тарик мог использовать это оружие во всем его страшном великолепии. Люди разлетались вокруг него, точно соломенные куклы. Он сам не заметил, как потерял маску, показывая солнцу обезображенное, окропленное чужой кровью лицо: срезанный нос, дыру вместо щеки, с уцелевшими редкими зубами и черной, словно бы вяленой плотью вокруг страшной раны.

Ему было все равно, ведь его вид, вид ожившего мертвеца, выходца с той стороны, пугал врагов, даря неуязвимость. Постепенно к нему присоединялись все новые бойцы. Они выныривали из пыли, мельтешения человеческих теней, грохота оружия, мелькания стали, вставали с ним бок о бок. Один за одним. Рубили, кололи, дробили, резали, грызли.

Падали. Их место занимали товарищи.

Они шли по земле. Траве. Телам. Чужих и своих. Знаменам.

Трубили рога, требуя отхода. Гремели барабаны, требуя наступления. В небе, для тех, кто еще жив, сияло солнце, знаменуя завершение утра.

Они отступали. Пробивались к своим. Убивали всех, кто не носил зеленую ленту.

Это было просто. Простые правила, о которых не надо задумываться в бою: бей чужаков, защищай своих.

Всё.

Тарик пропустил момент, когда рядом с ним начал драться треттинец, вооруженный алебардой. Карифцу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот человек такой же, как он. Или почти такой же. Но только без карпа на левом предплечье.

Мастер. Мессерэ, как называют таких в этих герцогствах. Ракисатун мин альсульби — танцор стали, как говорили в Карифе.

— Канционе д’ачайо, — уважительно сказал ему треттинец, когда они вырвались из клещей пехоты Горного герцогства, оставив на поле перед Бутылочным горлом тела врагов и друзей.

Тарик лишь кивнул в ответ брату по танцу смерти. Он не знал, что ему сказали.

Да это было и не важно. Они понимали друг друга без слов.

Мату закрыл остекленевшие глаза Шафрана. Не каждому в его роте повезло уцелеть после того, как упали стрелы.

Пронзительно звучали сигналы об отступлении, армия горного герцога, сперва занявшая Броды, теперь получила себе самую восточную часть Четырех полей.

— Хочешь сдохнуть, как он, олух?! — напустился на него Яйцо. — Они обходят нас справа и слева!

Сержант поднял Мату на ноги, сунул рунку.