Выкованный из ветра меч, воя, взлетел и рухнул на голову Лавьенды. Тэо закрыл глаза.

— Смотри, сиор.

В руках Войса больше не было меча, он развеялся без следа. Женщина стояла на ногах, лицом к лицу со своим противником.

— Я всегда была сильнее вас всех. Только Тион смог бы. Он должен был прийти. Он, а не ты. Мне жаль.

Вихрь скрыл их двоих, небо стало точно жидкий сапфир, алые молнии с надрывным грохотом били тут и там, взрывая уцелевшие холмы и сжигая леса. Внизу, в долине, больше не осталось ни армии Лавьенды, ни армии Войса. Могучая сила смела людей, словно букашек, не считаясь с ними, стирая их из вечности. Долина вспучилась, лопнула вулканом, и алая река лавы, пробивая себе путь, поползла на юг, застывая по краям причудливыми драконами.

Верхние этажи башни над головой Тэо рассыпались. Он стоял среди сапфировой бури, сжав кулаки и не понимая, до сих пор не понимая, как у двоих людей может быть столько сил для того, чтобы уничтожать все вокруг.

Выступили, точно нечто болезненное, звезды. Задрожали, пытаясь удержаться на своих местах, не пуститься в бегство. Как можно дальше из этого мира. Лишь бы не видеть. Не слышать, что происходит здесь.

Воздух затвердел полосами, принял форму, и Пружина понял, что, если бы только захотел, мог по нему, будто по лестнице, спуститься с этой высоты, до самой земли. А вернее, до расплавленного озера, некогда бывшего землей. Теперь там надувались и лопались огромные алые пузыри, порождая невероятные миражи.

Ветер развеялся, и теперь уже Войс лежал, а Лавьенда стояла над ним.

Она посмотрела на Тэо, на Мильвио, чуть прищурилась:

— Ведь так все было, Выжженный.

Картина исчезла.

Битва. Катастрофа. Умирающий мир. Пламя и миражи.

Теперь остался лишь тусклый свет, влажная морось холодного дождя, круглые речные камни и старая, рыжеватая трава с высохшими соцветиями.

— Помнишь тот день, выжженный волшебник? — «Лавьенда» хихикнула. Голос у нее стал другим. Едким и ядовитым. — Горький для тебя день. Я правильно все показала? О да. До сих пор чувствую твое разочарование оттого, что проиграл ты.

Мильвио посмотрел на существо в облике Лавьенды с усталым терпением:

— Мое разочарование лишь в том, что я разочаровал сам себя, когда считал её беззащитной и нанес последний удар. Но тебе никогда не понять человеческих эмоций. Ты — лишь та сторона. Лживая и бесконечно жадная. Это твоя основа.

— Ложь? Жадность? — Лавьенда смешно, словно марионетка из цирка, наклонила голову. В этом движении не было ничего людского. — О нет, человек. Это основа вашей жизни. Ваша суть. Вы — незваные гости, которые ради лжи и жадности некогда пришли в наш мир, уничтожили его, изменили, сделали тех, кто там был, другими. Ради магии, которую я теперь отберу у вас навсегда. Ради власти, которой ты лишился. Я добьюсь, чтобы больше не существовало человеческое волшебство, чтобы вы никогда не докучали нам. Теперь мы сделаем то, что когда-то вы сделали с тем, что смеете называть той стороной.

— Я не понимаю тебя.

— Вы никогда не понимаете. Ни те, что совершили это, ни ты, ни твой друг Гвинт, которого так легко было обмануть. Мы ждали долго. И у нас получилось, — сказали голоса из её глотки, и черты Лавьенды потекли, изменились, теперь перед ними стояла другая женщина. Тэо уже встречал ее, так похожую на Шерон.

Статуэтка Бланки. А еще статуя на могиле Тиона.

Арила.

— Не смей, — процедил волшебник.

— Она оказалась нашим ядовитым кинжалом. — У волшебницы был голос Шерон, и Тэо вздрогнул от этого осознания. — Я так долго нашептывала на ухо Гвинту, внушая, что он должен сделать. Это ведь он убедил её прикоснуться к перчатке и все запустить сначала. Ты не знал?

Смех.

— Мы столкнули вас лбами. Чванливые люди. Тиона и Мелистата. Оставалось только ждать итога.

— Но ты не дождалась. Не подумала, что асторэ придут нам на помощь. Тион обыграл всех, забрав силу, запечатав осколок тебя, когда ты была еще слишком слаба.

Смех.

— Не меня, глупый волшебник. Не меня. — И снова многочисленные голоса заговорили:

— Ибо мы та сторона. А тот, кого ты называешь осколком, не мы. Вы все незваные гости. Тогда. И сейчас. Даже теперь вы пришли без спросу. Здесь и останетесь. И ты. И твой асторэ.

Она резко вскинула голову к вишневому солнцу, вновь поднявшемуся над горизонтом. На солнце была тень.

— Умно. — У Арилы была улыбка людоеда. — Умно отвлечь меня волшебником.

И она исчезла, оставив их на холодном берегу.

Бланка понимала, что надо спешить. Что путь не пройден и это существо теперь знает о непрошеных гостях в своем мире.

Нити стали плотнее, толще. Больше не нити, а веревки, вот-вот грозящие превратиться в канаты. Они трещали, ударялись друг о друга, издавая звуки, точно детские погремушки.

Слишком громко, чтобы остаться незамеченной.

Слишком.

Но она уже видела то, к чему так стремилась. Клубок нитей, переплетённых между собой в тугой, совершенно не распутываемый на первый взгляд, узел.

Бланка осторожно встала на колени перед ним и тронула пальцами. Тут же последовала реакция на касание, нити пришли в медленное движение, прянули в разные стороны, словно потревоженные дождевые черви, затягивая узел еще сильнее.

Она крепко взяла его левой рукой, а правой достала из растрепанной прически заколку с ядовитым шипом. Яда в ней не осталось, последний потрачен в вечер, когда особняк посетили люди Кара.

Бланка воткнула заколку в центр узла, молниеносно и без жалости, как ночной разбойник втыкает стилет под ребро какому-нибудь припозднившемуся бедолаге. По узлу разбежались бледные, мерцающие волны сероватого света, и она подцепила самую некрепкую из нитей, потянула, ослабляя.

Чужая память подсказывала ей, что делать все надо, аккуратно, но быстро. Узел сдался перед её решительностью, признавая право сильного.

Кинжал, к её удивлению, когда она вытащила его из ножен, тоже тлел бледно-серым светом, а статуэтка в сумке грела бок даже через ткань. Госпожа Эрбет выбрала нужную нить, та оказалась самой тонкой из всех и холодила почерневшие пальцы, а после — перерезала ее.

Вслушалась в мир. Тот молчал. Хорошо.

Она вынула из сумки бурую от крови тряпицу, развернула и взяла первый волос, испачканный в крови Шрева. А после старательно и прилежно начала вплетать в нити, придавая будущему узлу новую форму.

Новую суть.

Новое предназначение.

Солнце клонилось к закату.

Бордовое, словно спелая вишня, оно перестало мучить все живое и наконец-то одаривало побережье тёплым, благодатным дыханием. Потемневшие волны — ослабленный свет уже не мог проникать сквозь морскую толщу — дробили солнечный шар на тысячи осколков.

Нагретые за день растения теперь отдавали ароматы воздуху, и Сабир, стоявший на балконе отцовской виллы, с удовольствием вдыхал, легко их различая.

Самшит и кипарис в саду. Пиния и кедр вдоль дороги Первого жреца. Олеандр, розмарин, опунция и смолистый кистус у кромки прибоя, на обрывистом берегу.

Его мир. Его берег. Его долина. Его горы.

Может, он и торопится с «его», отец, да хранит его Мири, пусть живет долго, но рано или поздно Сабир, как старший сын, как первыйпервого в роду, унаследует эти земли: вместе с флотом, оливковыми рощами и мастерскими по производству серфо.

Сегодня юноша (Сабиру позавчера исполнилось четырнадцать, и он считал себя невероятно взрослым) облачился в парадные просторные одежды василькового цвета, расшитые медными нитями, как того требовал мутский обычай встречи важных и почетных гостей. Медный венец, знак совершеннолетия, приятно давил на голову.

Он первым увидел всадников, выехавших из-за поворота. Они, придерживая коней, направились к вилле, давая возможность хозяевам успеть собраться для встречи. Как раз хватит времени.

— Он здесь! Передай отцу! — приказал Сабир черному слуге, и тот, поклонившись, поспешил исполнить распоряжение юного господина.