Света хмурилась, туда-сюда проворачивая трость между ладоней, словно пыталась развести с ее помощью огонь прямо в салоне машины.

– Ты не понимаешь, Максим. Я работаю в салоне потому, что мне это нравится, но дело даже не в этом. Да, – повернулась она к Дежину, и в голосе зазвенели близкие слезы, – я испугалась! Это такой тип людей, для которых я, ты, законы – все это не имеет значения. Единственное, чем они дорожат, собственная персона. Все остальные для них даже не люди, а так, инструменты. Я не хочу быть инструментом, но не умею противостоять такому напору.

– Спокойно, малыш. Ты себя недооцениваешь. Противостоять твари ты, значит, сумела, а какому-то жирному старому козлу боишься? Давай поступим так: я все о нем разузнаю, а ты пару дней поделаешь вид, что тебя устроило его предложение. Договорились? Если что, звони мне сразу же.

– Не смогу. У него в доме не разрешены телефоны. Такие правила.

– Бред собачий, – ругнулся Дежин. – Я что-нибудь придумаю. Обещаю, надолго ты у него не задержишься, только если сама решишь, что это безопасно.

– Небезопасно, – упрямо мотнула она головой и неожиданно воскликнула: – Максим! Я чуть не забыла! Его друг. Гость. Не знаю, кто это был в действительности. Зовут Игорь – неприятный тип, холодный, немногословный, с разбитым в хлам позвоночником. От него пахло, как от убийцы из кафе, только слабо. Не от тела, только от одежды.

– Что?

Дежин сцепил пальцы на руле, едва не раздавив зажатую между ними сигарету.

– Ну да. Михаил Яковлевич был не один, когда я приехала. Но его гость – не тот, кто стрелял в Дениса. Другая комплекция, другой голос.

Дежин сжал челюсти. Амбиции, долг, охотничий инстинкт следователя всколыхнулись в нем мощной волной предположений и вариантов действия, но натолкнулись на монолитную преграду личного отношения к Свете. Язык шевельнулся в замкнутом пространстве закрытого рта, готовый немедленно предложить девушке разузнать у клиента, кто таков этот его друг, фамилию хотя бы, и Дежин скрипнул зубами. Ему показалось, что они раскрошатся от усилия – в стремлении держать рот на замке он сжал челюсти слишком сильно, так, что заныло за ушами. Вот теперь новая работа девушки перестала казаться ему безопасной.

– Когда ты должна к нему ехать? – с трудом концентрируясь на дороге, спросил Дежин.

– Завтра в восемь утра, – вздохнула Света.

Как назло на девять у него был назначен допрос задержанного по одному из текущих дел. Чтобы успеть добраться до изолятора временного содержания на Захарьевской, из дома нужно выбираться не меньше чем за час. Дежин физически не мог оказаться в двух местах одновременно. Приказав себе не мельтешить, Максим выдернул из пачки очередную сигарету, но, покосившись на Свету, закуривать не стал, а просто мял ее в пальцах, пытаясь успокоить скачущие мысли.

– Я отправлю к твоему дому человека, он проследит за машиной до дома твоего клиента, пока я буду занят. Потом сам подъеду, договорились? – предложил Дежин, когда они уже вышли из машины во дворе Светиного дома.

– Ой, Максим, может не надо? – вдруг воспротивилась она. – Это же похоже на использование служебного положения в личных целях. Так, кажется, говорят?

– Так оно и было бы, – улыбнулся Максим, глядя, как она с потрясающей уверенностью прикладывает бляшку магнитного ключа к замку парадной – не на ощупь, а машинально, так, как это делают зрячие, – если бы не возникла фигура таинственного Игоря. Твое наблюдение дает мне право интересоваться его личностью и личностью твоего клиента в рамках дела. Так что все вполне законно.

– Ух! – Света задержалась возле ступеней и впервые за вечер слабо улыбнулась. – Я об этом не подумала, капитан.

Если ты не родился слепым, то потеря зрения, в каком бы возрасте она ни произошла, всегда большой стресс. Я слепла быстро и однажды оказалась в кромешной тьме. Сначала я просто блуждала в ней, и это вовсе не фигура речи. Как бы мама ни старалась подготовить меня к тому, что ждет впереди, она не знала, каково это на самом деле. Но постепенно то, что я привыкла видеть, начинало ощущаться иначе. Телом я научилась чувствовать близкие предметы, их расположение, примерный размер, даже форму. Кожа на пальцах чутко различала фактуру. Слух и обоняние обострились, превращая меня не то в дельфина, не то в летучую мышь. И только одно новое ощущение оставалось неизменным – в этой темноте я была одна, как и каждый незрячий, отделенная от остальных людей стеной собственного мрака. А теперь в этой темноте со мной жила Тварь. Постоянное опасение, что привязавшееся ко мне существо может натворить бед, вынуждало меня работать в режиме мобильного телефона, который непрерывно шлет запросы станциям сотовой связи. Мое безмолвное «ты где?» и его – толкающее вязкой волной – «я здесь» незаметно превратились в привычку, в механическое действие, почти не затрагивающее сознание. Такая неестественная близость понуждала меня на поиск диалога, но с этим все обстояло куда сложнее, чем с перекличкой.

От моего дома до особняка Михаила Яковлевича примерно сорок пять минут езды. В замкнутом пространстве кабины мы с Тварью были одни, и я пыталась в который уже раз поговорить. Беда в том, что Тварь не понимала слов. Она отлично воспринимала мои эмоции, особенно гнев и страх, и неплохо – мысленные образы. Но моя зрительная память ограничивалась совсем небольшим отрезком времени, да и те образы, которые я могла вызвать в памяти, изрядно потускнели. Пытаясь отвлечься от невеселых раздумий на тему первого рабочего дня в качестве игрушки сумасбродного клиента, от тщетных попыток угадать, следит ли за нашей машиной кто-то из коллег Максима, я толкнула мирно распластавшуюся над головой Тварь.

«Мама», – пыталась я втолковать ей, вызывая в памяти мамин голос, тепло ее маленьких ладоней, головокружительно родной запах.

И сразу, без перехода, вытаскивала на свет ранящее воспоминание о хосписе, где тварей было несколько. Она съежилась, если можно так сказать о бестелесном существе. По моим представлениям, она просто уменьшилась раза в два – в салоне машины стало ощутимо больше воздуха. Кажется, она поняла! Вот только радости я что-то не почувствовала. Создавалось впечатление, что моя Тварь боится остальных. Может быть, среди них и вовсе не было ее родителей? Или они не так заботливы со своими отпрысками? Рисовать эмоциями трудно. Я вздохнула и напоследок придавила ее страхом вместе с картинкой из хосписа, просто чтобы убедиться, что поняла правильно. Благо страхов я натерпелась за последнее время предостаточно. Тварь ужалась еще больше и вытянула из моей памяти скулящего щенка.

«Вот так-то, Светик. Вряд ли удастся получить помощь в поисках остальных от того, кто этого вовсе не жаждет», – огорченно резюмировала я и коснулась испуганного существа успокаивающим воспоминанием – мама гладит меня по голове, ревущую, растерянную, в один из самых первых, страшных дней полной слепоты.

Существо дернулось, рывками расплылось надо мной, расслабляясь осторожно и недоверчиво, словно принюхивалось. Машина вошла в поворот, меня плавно качнуло вправо, потом влево, и движение прекратилось. Мы приехали.

Пока Дежин вел утомительно-бесполезный допрос подследственного, ушедшего в глухую несознанку, его отключенный телефон методично собирал пропущенные сообщения и звонки. Допрашиваемый Огоньков, щуплый, сутулый, какой-то весь потасканный, несмотря на неполных двадцать лет, вел себя дерзко и вызывающе. Дежину хотелось от души залепить парню оплеуху, да такую, чтобы разом выбила из тупой башки надежды на хорошего адвоката и помощь довольно состоятельных родителей – тому светило лет шесть, даже если он и дальше продолжит кривляться на допросах. Вместо этого приходилось методично тыкать зарвавшегося щенка носом в несоответствия теперешних и его же ранних показаний и мысленно желать ему провалиться в ад еще до суда.

Злой и вымотанный, Максим вывалился из дверей изолятора временного содержания на перегретый асфальт и, сунув сигарету в зубы, включил наконец телефон. Шесть сообщений и четыре непринятых вызова. И – ни одного от Светы! Он подавил вздох и принялся читать.