Столик, за который нас усадили, стоял на открытом воздухе. Вода была повсюду, я слышала ее, чувствовала. Максим сказал, что мы на террасе над прудом, в котором ловят ту рыбу, которую можно заказать. Я сразу решила ограничиться чашечкой кофе. Есть кого-то, кто только что плавал у тебя под ногами, – ну уж нет!

– Может быть, десерт? Или мороженое? – не сдавался капитан.

– Пусть будет мороженое.

Меня отпустило. Тихий плеск воды убаюкивал, успокаивал взвинченные нервы.

– Да, мороженое. Шоколадное.

Улыбку нельзя услышать, но можно почувствовать. Максим улыбался. Мои губы растянулись в ответную улыбку сами собой.

– Спасибо, что вытащил меня из дома.

– Ты не сердишься? Мне показалось, что в парке тебе не понравилось. Я не подумал, что выходной и хорошая погода нагонят сюда такие толпы…

И снова я удивилась его проницательности. Или своей прозрачности.

– Все хорошо, горки мне понравились. Правда.

Ну, хоть тут не пришлось кривить душой! Спина ощутимо побаливала, но миг перед тем, как тележка сорвалась вниз, я буду помнить еще долго. И стремительный полет вниз, с зависанием в воздухе…

Кофе принесли быстро. Капитан спросил, буду ли я сахар, и сам опустил в чашку два кусочка. Вот тут я все и испортила.

– Максим, почему?

– Что – «почему»?

Он напрягся. Не было ничего сложного в том, чтобы почувствовать это. Что-то неосязаемое натянулось в воздухе между нами, как нить, готовая лопнуть.

– Почему ты меня пригласил? И цветы…

Ну вот! Он принялся тереть подбородок. Смутился?

– А разве это не очевидно? – попытался увильнуть от ответа капитан.

– Нет. Ни разу не очевидно.

– Ты – красивая девушка. Необыкновенная. Почему – нет?

– Потому что я – слепая девушка. Этот город кишит зрячими красотками, я уверена, и любая бы пошла с тобой куда угодно…

Он рассмеялся. Но невесело.

– А ты не думала, что я – урод?

Теперь смешно стало мне. Какая разница? Но он-то этого не понимал! И все-таки что-то было не так. Лучше бы я не спрашивала. Подвел меня мой язык!

– Помнишь, ты говорила, что убитый и убийца пахли одинаково?

На какой-то момент я решила, что он просто меняет тему разговора, и даже успела выдохнуть с облегчением.

– Да. Ты что-то узнал?

– Пришли данные химической экспертизы. У меня в машине есть образцы некоторых веществ, которые были на одежде неопознанного трупа, ты не могла бы…

Он еще что-то говорил. Плескалась вода. Резко вскрикивали большие птицы, чайки, наверно. Таяло в вазочке мороженое.

«Дура ты, Светка! Свидание… ты же свидетель, а у него тупиковое убийство с непонятными последствиями».

– Да, конечно. Да, я попробую определить. Да, помню, у меня хорошая память, – отвечала я, как автомат.

– Света, что случилось? – встревожился капитан.

– Ничего. Пойдем к машине?

Почти всю дорогу до машины я молчала. Было больно. И больно от того, что больно. С чего вдруг? С какой стати? Я не сердилась на капитана. Ну, почти не сердилась. Я злилась на себя.

– Вот сюда нос не суй, формалин достаточно ядовит, – сказал капитан, вложив мне в руки маленькую бутылочку. – Не бойся, не прольешь, там на донышке.

– Ф-фу!

Я поморщилась. Воняло.

У второй емкости запах был таким резким, что нюхать ее мне даже не пришлось. Я закивала, едва капитан отвернул пробку.

– Да, похоже. Первого запаха было больше, второй едва угадывался. И были еще другие, слабые.

– Отлично! Ты сама не знаешь, как помогла!

– Всегда пожалуйста. Мне не все равно, кто застрелил Дениса, между прочим! И вовсе не обязательно было устраивать такой цирк с каруселями… Я бы тебе и так все сказала!

Ну вот. Точки расставлены. Я отвернулась к окну, потому что вдруг защипало глаза.

– Света! Ты что?

Он попытался прикоснуться к моему плечу, но я дернулась, словно меня током ударило, и рука исчезла.

– Ты неправильно поняла! Это никак не связано…

– Отвези меня домой, пожалуйста, Максим. Я устала.

Слушать оправдания – ужасно. И я действительно почувствовала страшную усталость, хуже, чем после рабочей смены с тяжелыми клиентами. Захотелось забраться под плед и забыть сегодняшний день, как будто его никогда не было.

Когда я была маленькой, мир казался мне очень упорядоченным местом. В нем все и всегда происходило в свой черед – по вечерам темнело, а утром вставало солнце, всегда со стороны бабушкиной комнаты и кухни, расчерчивая паркетные доски клетками теней от оконных рам. Я иногда прыгала классики среди растягивающихся прямо на глазах квадратов, за что меня всегда ругали: «Топаешь, как слон! Смотри, соседи снизу придут!» Мне было любопытно, какие они, грозные соседи из квартиры под нами, но слон из меня получился маленький, они так никогда и не пришли с жалобами на шум.

Все вокруг меня подчинялось строгим правилам – когда есть, когда спать, время для школы и студии (я училась рисовать), как следует вести себя, что прилично, а что – нет. Реки не меняли направления, континенты не сталкивались, над головой было небо, а под ногами – земля. Правила устанавливала природа, устанавливали люди, устанавливали мои строгие мама с бабушкой. Меня это не смущало, я верила, что так все и должно быть. Жизнь, разлинованная тенями. Но тени исчезают, если скрывается солнце. И мир может здорово измениться, если смотреть на него под другим углом или вовсе ослепнуть, как это случилось со мной.

Исчезли границы, которые очерчивали видимое пространство. Все, что меня окружало, стало пугающе бесконечным. Ориентироваться по слуху я научилась не сразу и поначалу цеплялась за воспоминания, как за стены, частенько обнаруживая, насколько же зрение обманчиво. Вместо того чтобы сузиться, мой мир расширился до неощутимых пределов. И в нем абсолютно все оказалось не таким, каким было раньше. Старые правила больше не работали или работали не так, как прежде. Мне пришлось изобретать новые самостоятельно. Ни мама, ни бабушка ничем не могли мне в этом помочь. Перестал быть важен цвет, но стала важна фактура вещей. Какая разница, синий или зеленый? Гладкий или шершавый, мягкий или твердый – другое дело! Прикосновения обрели совсем иной смысл и цену, стали необходимым атрибутом существования. Я неожиданно стала ближе к миру тогда, когда должна была раствориться в его пугающей необъятности. Чтобы понять, что за дерево передо мной, я должна коснуться ствола, провести пальцами по обрезу листа, вдохнуть его запах. Чтобы понять, что за человек – услышать его дыхание, голос, ритм сердца. Иногда – коснуться запястья. Хотя чаще всего достаточно голоса и запаха. Хорошие люди никогда не пахнут застарелыми страхами или тяжелой, душной злобой. Плохие люди не пахнут солнцем, никогда не пахнут теплом – возле них всегда вьется стылый сквознячок. Но свой запах имеют абсолютно все.

Тварь ничем не пахла. Она энергично возилась в теле пожилой женщины, к которой минуту назад вызвали «скорую». Женщина стояла в очереди к кассе прямо перед нами и сетовала на очередное подорожание, когда внезапно упала. Она захрипела и начала биться, ноги дергались, и туфли глухо стучали об пол. Кто-то отшатнулся, налетев на меня, кто-то, наоборот, протискивался к упавшей, чтобы помочь. Мама оттащила меня в сторону.

– Я медик, пропустите! – громко сообщил сильный женский голос, и мимо меня протолкнулась полная фигура.

От нее резко пахло по́том и поликлиникой.

Волны от невидимых движений твари проносились сквозь меня, вызывая озноб. Воображение рисовало расплывчатую тень с остроконечной головой, тонкими лапами и красными, как закатное солнце, глазами. Я неподвижно стояла в толпе собравшихся зевак и ничего не могла сделать. Никто в большом зале «Пятерочки» понятия не имел, что упавшая бабулька уже мертва. Тварь спикировала на нее откуда-то, как мне показалось, из-за моей головы. Мне хотелось заорать на зевак, на толстую женщину-медика, но я продолжала стоять в оцепенении.