Кто из разумных людей, распластавшись по земле и посыпав голову пеплом, — если он юноша, то вырывая у себя первые волосы на лице, а если старик, то терзая свои седины, — не станет оплакивать среди таковых бедствий и себя самого, и всю вселенную, коли так еще подобает ее называть? Ведь и землю постигло тяжкое горе, и она почтила умершего мужа, остригши по обычаю на себе волосы: ибо стряхнула она с себя, как конь сбрасывает седока[798], множество великих городов, из коих немало разрушено в Палестине, все до единого — в Ливии, крупнейшие — в Сицилии и все, кроме одного, — в Греции[799]. Лежит в руинах прекрасная Никея, сотрясается и великолепнейшая столица[800], и страшной мнится ее будущность. Вот каков был почет нашему государю от Земли или, если угодно, от Посейдона![801] Оры же насылают голод и мор, кои одинаково губительны и для людей, и для скота, — ведь со смертью государя нет возможности жить в благоденствии обитателям земли!

Разве удивительно, если после всего случившегося иной, подобно мне, почитает своею карой то, что он до сих пор жив?[802] А ведь я желал, чтобы боги по достоинству наградили сего удивительного мужа, и отнюдь не смертью, а рождением детей, глубокой старостью и долгим царствованием! Ведь цари лидийцев, о Зевс, — потомки нечистого на руку Гига — правили кто до тридцати девяти лет, кто — до пятидесяти семи[803], да и сам сей нечестивый страж двух лет не дожил до сорокалетнего царствования, а нашему государю ты дал пробыть на престоле всего три года[804], хотя тот заслуживал большего срока, чем великий Кир[805], или, во всяком случае, не меньшего, ибо подобно ему отечески заботился о своих подданных!

Но, памятуя об упреке государя, обращенном к тем, кто оплакивал его в шатре, я полагаю, что он и теперь осудил бы этот мой плач и, явившись сюда, если б сие только было возможно, обратился бы к нам, вероятно, с такими словами: «Оплакивая мою рану и слишком раннюю смерть, вы рассуждаете не вполне разумно, если полагаете, будто пребывать среди богов хуже, нежели среди людей. А коли вы думаете, что не нашлось мне места в их обители, то весьма на сей счет заблуждаетесь и попали впросак, ибо ничего не ведаете о том, в чем столь убеждены. Не сожалейте же о тех, кто погиб на войне и от оружия! Ибо так погибли и Леонид, и Эпаминонд, и Сарпедон с Мемноном — сыновья богов[806]. И ежели удручает вас жизнь своею быстротечностью, да послужит вам в утешение Александр, сын Зевса![807]»

Так бы он сказал, а я мог бы к этому добавить, что, во-первых, — и сие есть самое главное — решение Мойр неодолимо, а Мойры так же властвуют в римской земле, как некогда властвовали в Египте. И поскольку римлянам суждены были бедствия, а государь, будучи жив и стремясь вернуть стране благополучие, мешал сему предназначению, то он уступил перед натиском зла, дабы не были счастливы те, кому предстояло страдать. А во-вторых, примем же в расчет и то, что хотя умер он молодым, однако превзошел своими подвигами любых царей, доживших до глубокой старости. Ибо припомнит ли кто царя, прожившего втрое больше, но совершившего при этом столь же многие и славные деяния?

Итак, хотя его и нет с нами, слава его живет, а посему нам подобает крепиться и не столько скорбеть из-за его смерти, сколько радоваться этой славе. Этот муж и за пределами Римской державы продолжал осуществлять руководство ею — сам пребывая во вражьей земле, но в своей сохраняя царскую власть, равно способный блюсти мир повсюду, независимо от того, где обретался. Ибо ни варвар тогда не брался за оружие вопреки договору, ни внутри страны никто не устраивал смуту, на что многие люди нередко отваживались и тогда, когда цари самолично управляли государством. Что же было этому причиной — любовь ли, страх ли? Страх, который сдерживал варваров, или любовь, которую питали к нему подданные? И разве не достойно удивления и то, и другое — что он внушал страх неприятелю и вызывал почтение у своих или, если угодно, оба этих чувства и у тех, и у этих разом? Итак, пусть сие послужит нам утешением, равно как и то, что любой из его подданных во всякое время мог бы сказать себе, что живет под властью лучшего царя в мире! Так кому же, как не ему, более всех надлежало царствовать, если во главе менее добродетельных подобает стоять мужу, который своею рассудительностью и искусностью речи, и прочими достоинствами превосходит всех остальных людей? Самого его мы более не увидим, зато сможем созерцать многочисленные и искусно составленные им речи. Большинство сочинителей, хотя и состарились за своими писаниями, однако избегли многих разновидностей речей, испытав себя лишь в некоторых из них, чем заслужили больше упреков, нежели похвал. Этот же муж, разом и на войне сражаясь, и речи слагая, оставил нам сочинения всякого рода и намного превосходящие всё то, что когда-либо было создано другими, а в писании писем превзошел самого себя[808]. Перечитывая их, нахожу я утешение в горе, да и вам они помогут превозмочь в своем сердце печаль. Вот какое бессмертное детище оставил он после себя, и не подвластно оно безжалостному времени, стирающему даже яркие краски на картинах[809].

Раз уж я упомянул о картинах, то скажу и о том, что во многих городах воздвигли ему статуи рядом со статуями богов и чтут их, подобно богам, а кто-то даже вознес ему молитву, прося какого-то блага, и получил его. Так он восшествовал прямо к богам и разделил с ними божественную силу. А значит, справедлив был гнев тех, кто едва не забил камнями посланца, прибывшего с известием о смерти государя[810], как если бы он клеветал на бога. Служат мне утешением и картины персов, на которых изображается его к ним вторжение[811]. Говорят, изобразив государя в виде молнии[812], они приписали рядом слово «молния», дабы показать, что тот причинил им бедствия, превосходящие те, что способен причинить человек. Прах его покоится близ Тарса, в Киликии[813], а по праву должен бы находиться в Академии — рядом с прахом Платоновым[814], дабы почитали его так же, как испокон веков почитают Платона его последователи и их ученики! Подобает нам воспевать его в сколиях и пеанах[815] и славить во всякого рода хвалебных речах, именуя нашим заступником перед варварами, затевающими войну. Обладая искусством провидеть грядущее, пожелал он узнать наперед, суждено ли ему нанести урон персам, но о том, воротится ли он невредимым, государь наш не заботился, на деле доказав, что стремился не к жизни, а к славе. Жить под властью царя, наделенного подобной доблестью, — величайшее счастье для подданных, а лишившись такового, подобает им искать лекарство от печали в его славе и, коснувшись священной могилы, клясться его именем наравне с именами богов, ибо к тому у нас имеется гораздо больше поводов, нежели у иных из варваров, когда те клянутся именами своих праведников.

О питомец всевышних, ученик всевышних, наперсник всевышних! О ты, столь мало земли занявший своею могилою, но столь огромную вселенную повергший в изумление! О ты, покоривший в битвах иноплеменников и без битв — единоплеменников! О ты, кто отцам дороже сыновей, сыновьям — дороже отцов, а братьям — дороже братьев! О ты, содеявший великое, коему предстояло совершить еще более великое! О защитник богов и соратник богов! Ты отринул всякое иное наслаждение, кроме единого лишь красноречия! Прими же сей скромный дар от моего словесного искусства, каковой сам же ты возвеличил!