Внутри кипит обида, смятение и ненависть. К себе, к жизни, к своим ошибкам.

Я смотрю на свои волосы, вдыхаю их аромат, и вдруг, все негативные чувства сличаются в один снежный ком и желают уничтожить все, что так нравилось Давиду во мне. В отместку за уничтожение меня.

Уверенным шагом направляюсь в ванную комнату, нахожу ножницы, и, взглянув на себя в последний раз в зеркало, беру прядь волос и прохожусь по ним ножницами. Длинные локоны падают к моим ногам, став секундным облегчением для души.

Пару минут, десяток резких движений ножницами, и вот в зеркале на меня смотрит все та же безжизненная зеленоглазая Амели, но уже с волосами, что ели касаются плеч.

Я чувствую умиротворение, глядя на себя и на волосы, расстилающиеся у моих ног. Чувствую легкую победу над болью, над чувствами. Но это чувство быстро улетучивается, оставив меня вновь наедине со своей обидой и болью.

— Ты сама во всем виновата! Сама! — шиплю на саму себя сквозь зубы.

И скатившись обессилено на пол, позволяю слезам, копившимся внутри, вылиться наружу.

Хочется вновь потерять память. Улететь с родителями на другой край света, чтобы не знать никого. И не помнить ничего.

Каждый новый день кажется тяжелее предыдущего. А я то надеялась, что станет легче.

— Красиво, да, мам? — загорая на заднем дворе, наблюдаю за небом, что без единого облачка.

— Оно ведь пустое — удивляется она.

— Оно чистое, — смотрю на неё, — Словно только что родившееся дитя, без греха и ошибок.

Она улыбается и протягивает свою мягкую ладонь к моей щеке.

— Тогда ты моё безоблачное небо — произносит бархатисто.

Я отчаянно усмехаюсь и, прикусив нижнюю задрожавшую губу, убираю взгляд обратно к небу.

«Небо во время грозы чище меня» — шепчу себе под нос.

Быть для родителя примером и гордостью, когда ты полон грязи, видеть их глаза полные любви и восхищения, и знать, что ты этого не достойна; знать, что не достойна их, не достойна мужа, так же, как и не достойна любви и уважения. Знать и жить с этим — это одно из самых худших наказаний жизни.

— Раньше мы всем с тобой делились, — вдруг начинает говорить она, — Ты всегда прибегала ко мне, клала голову на мои колени и рассказывала обо всех своих переживаниях и радостях, — я возвращаю взгляд на неё и так и замираю, наблюдая за тем, как она задумчиво смотрит на небо. — Ты говорила даже о самых незначительных вещах. Тебе казалось, что, рассказав мне обо всем, грусть исчезнет навсегда, а радость увеличится. А ведь так и было, — она замолкает.

Я понимаю, к чему она говорит об этом. Уверена, она чувствует моё состояние, по крайней мере, замечает его. Но она моя мама, родная душа, и если я поделюсь с ней правдой, она переживёт мою боль вместе со мною, а я не могу поступить с ней так. То, что творится внутри меня, должно там и оставаться, не затрагивая сердца других, любимых мне, людей.

— Просто бывает такая грусть, которая, как и радость, только увеличивается, — отвечаю шепотом.

Она переводит взгляд на меня, а после приподнимается и тянется ко мне.

— Что тебя тревожит, дочь?

— Мам, — я прикасаюсь к ее лицу. — Просто скажи мне, что всё будет хорошо. Пожалуйста, — улыбаюсь, как можно более искренне.

— А ты поверишь?

— Обещаю.

Она нежно касается губами моего лба и на миг застывает.

— Оставайся ангелом в любых ситуациях. И даже если обрубят крылья, верь — вырастут другие.

Я обвиваю её шею руками и прижимаю к себе так сильно, как только могу.

— Всё будет хорошо. А мы с твоим папой всегда будем рядом.

— Я вас очень люблю, — шепчу в ответ.

Мама стала мне лучшим другом, хотя уверена, она всегда мне им была.

Её легкая улыбка, тихий голос и нежный взгляд — моя отдушина, моё спасение. В её объятиях не так больно и не так страшно. Рядом с ней расцветают увядшие цветы, зажигаются потухшие звезды. Мир рядом с ней обретает яркие краски, поглощая в себе мрак.

Мама — всего четыре буквы, а смысл несёт в себе бесконечный.

К нам присоединяется моя свекровь. И если моя мама — умиротворение и ласка, то Елена — ураган эмоций, который сносит всё вокруг. Она открывается детские альбомы Альберта и мои, которые с собой привезла мама, и я радостью принимаюсь за их просмотр. Для человека, который не помнит ничего, фотография — это целая жизнь в одном мгновении.

Альберт на фотографиях был забавным ребёнком, улыбчивым подростком и хмурым мужчиной. Было любопытно наблюдать за его "взрослением", сопровождающимся рассказами Елены.

Следом, мы открываем альбомы с моими фотографиями. Это был поток ярких эмоций и даже воспоминаний. С лица не сходит улыбка, и порой, на душе зарождается радость, а с уст доносится смех.

И только один вопрос тревожит меня: «Кто же этот парень, что проскальзывает на протяжении всей моей жизни на фотографиях?»

Если про всех мама рассказывает с большим рвением, то этого человека она обходит стороной, а я боюсь поинтересоваться, ведь за это время я поняла одну простую истину — если мне о ком-то что-то не рассказывают, значит так будет лучше. Единственное, я чувствую особенную связь с этим человеком и мне грустно от того, что сейчас он отсутствует в моей жизни.

Ночью, лёжа в постели, я снова ворочаюсь из стороны в стороны, в надежде уснуть. Бессонница стала мне близка, и мы проводим с ней вместе не мало вечеров. В голове слишком много мыслей и рассуждений. Думаю обо всем и обо всех. Вспоминаю ненужное, стараясь забыть важное. Это было настоящим бесконтрольным отчаянием.

Стук в дверь.

— Войдите, — позволяю.

— Привет, — в двери появляется Альберт, который вернулся с работы.

— Здравствуй.

Он проходит ко мне, садится рядом и целует моё оголенное плечо, от чего я вздрагиваю. Альберт так и остаётся для сердца нежеланным гостем. И каждая встреча наедине с ним заставляет меня нервничать.

— Как ты?

— Неплохо. Ты сегодня поздно, — отмечаю я.

— Да, встречался с друзьями.

— Как отдохнули?

— Хорошо. А ты чем сегодня занималась? — его пальцы касаются моей руки и плавно спускается к моей ладони, заставляя меня напрягаться.

— Провела весь день с мамами.

— На следующей неделе день рождение у жены моего друга. Пойдём вместе?

— Приглашаешь?

— Приглашаю. Хочу быть с тобой на этом торжестве.

— Хорошо, — принимаю приглашение.

Приятно, наконец, будет выбраться из дома и пообщаться с новыми людьми. Он берет меня за руку и встаёт с постели.

— Встань, — говорит следом.

Я озадачиваюсь, но решаю не сопротивляться. Встаю за ним и с опаской жду его действий. А он просто обнимает меня. Без своей резкости и грубости, без ухмылки и прочих дополнений к своему образу, что так пугают меня.

— Я сегодня останусь здесь, — произносит вдруг.

От его слов начинает кружиться голова.

— Альберт…

— Не откажешь же ты мужу хотя бы раз уснуть и проснуться рядом со своей женой? — перебивает, ухмыльнувшись.

Я дико этого не хочу. Всем телом и душой сопротивляюсь его решению, но сказать ему об этом напрямую не решаюсь.

— Ты ведь должен понимать.

— А я, разве, мало понимаю тебя, Амели? — он отстраняет меня от себя и смотрит мне в глаза.

— Ты во всем меня понимаешь, — отвечаю, стыдясь самой себя.

— Тогда разговор окончен.

Сердце больно колет и, прикусив губу, я опускаю взгляд. Я снова иду против своего сердца. И надеюсь лишь на то, что, хотя бы на этот раз, я не совершаю ошибки.

— Только прошу, без прикосновений, — прошептав это, я отхожу от него и прохожу к гардеробу, чтобы переодеться в брючный ночной костюм.

Хочется плакать, нет, рыдать. Он ведь знает, что у меня не хватит наглости и смелости прогнать его. Знает и пользуется этим. Манипуляция, проклятая манипуляция, которая так мне ненавистна.

Это ночь кажется мне длиною в целую жизнь. Она длится дольше, чем вечность. А все мои мысли только о том, что я предаю Давида, находясь в одной постели с собственным мужем. Пожалуй, абсурдность моих чувств однажды приведёт меня к устрашающим последствиям. Не выдержав напряжения, я встаю посреди ночи с постели и выхожу из комнаты. Прохожу в гостиную и включаю телевизор, желая скоротать время до утра.