У Куськиной не было особых проблем, кроме той, что Куськину никто не любил, даже сын. Сын Генриетту просто боялся. Она пыталась заполнять душевную пустоту, пыталась сама себя полюбить с тем пылом, с каким когда-то любили ее мужчины. Однако зря старалась заменить мужскую любовь лифтингом и эгоизмом, лишь скучала и злилась.

Куськина была из «плеяды» женщин, у которых вместо души мужчина. Что бы ни делала подобная дама, все сводится к одному: к нему — к господину-рабу, к царю природы, к мужу, к любовнику, к ухажеру. Там, где он, там и жизнь, а без него пустота. Такие женщины и детей рожают, чтобы удержать своего раба-господина. И любят потом этих детей вместо своего господина-раба, потому что сам господин-раб оказывается для любви не пригоден. Как господин, он угнетает, а как раб, позорно бежит. И в основном к другим, чужим женщинам.

Когда-то Куськиной сильно везло: у нее был высокопоставленный господин и много-много рабов. Но теперь Куськина осиротела: осталась без господина и без рабов. Жизнь ее утратила смысл.

Она попыталась превратить в господина своего невзрачного сына, но в нем оказалось слишком много раба. Не получая достойного сопротивления, Генриетта Карловна презирала сына и мучила. И добилась того, что раб взбунтовался, отыскав себе другую хозяйку, гораздо добрей.

В такой вот кульминационный момент появляется на арене жизни поверженной Куськиной Изверг, Он и сосед в едином лице.

Он очень похож на Куськину. Удачлив, красив, обласкан обществом и судьбой. Пообносился слегка в гулянках и постарел, но по-прежнему женолюб, жизнелюб и гурман. Он из тех, у кого каждый день заканчивается одинаково — одинаково хорошо. Банька, девочки, икорка, пивко, рыбалка, охота — все в охоту! «Ах, хорошо! Давай-ка еще!» — вот их девиз. «Жизнь прекрасна!» — это уже их кредо.

Да, Он очень похож на Куськину, но…

Но есть и отличие — трагическое отличие. Он по-прежнему шагает по жизни легко, а она по жизни уже хромает. Ему не страшны импотенция, радикулит, «хандрозы-мандрозы» — бояться некогда, он шагает. Такие, как он, умирают в пути.

А Куськины умирают в постели. Генриетта Карловна уже, как старушка, ползет. Ползет без радикулита и импотенции.

Однажды, измучившись жалобами Куськиной, Далила (сгоряча) ее грубо спросила:

— Да что же вы не слушаете меня, Генриетта Карловна? Что же вы все ползаете по жизни и ползаете? Почему с коленей не встаете?

И Генриетта Карловна прошептала свозь слезы:

— Деточка, я не ползаю, я крылья свои ищу.

И вот ее крылья нашлись, хоть она уже и не чаяла их отыскать: появился сосед, Он, Изверг и, как его? Педофил — Генриетта Карловна ожила.

Цель возникла!

Куськина мать так давно не целилась в мужские сердца, что поставила на «кобелиной фауне» жирный крест, но (оказывается!) «фауна» на ней этот крест не поставила. Ха! Изверг, сосед — Он таскает к себе моделек-девчонок, а зачем? Чего добивается? Почему он хамит? Хамство — это ли не внимание? А все остальное! Музыку на всю мощность врубает: «попсу», рок-н-ролл, шейк и забытую летку-енку! Бросает мусор, бутылки через забор! Загорает на крыше в чем мать родила! Пользованные презервативы аккуратно развешивает на ее стриженые кусты!

Озорник…

Куськина все подмечает, все понимает, но слышать не хочет, знать не желает — запуталась основательно. В девицу на старости лет превратилась: и хочется, и колется, и мамка не велит, как сказала про мужа Людмила. «Мамка» в данный момент — ее строгий Родитель: ее оскорбленная совесть — оскорбленная возрастом и разгульным соседом. Почему он все еще молодой, когда она, Куськина, старая? Почему он колобродит, гуляет, скачет, распутник, резвым козлом?

После многочисленных рассказов о Нем, Далила спросила:

— Генриетта Карловна, а вам не приходит в голову, что он нарочно все это делает?

— Да только об этом и говорю! — подпрыгнула Куськина, едва не уронив на пол свою безжизненную собачонку. — Нарочно! Конечно, нарочно! Мне назло! На тебе, мол! Получай, старуха!

Далила поправила:

— Нарочно, но не назло. Он старухой вас как раз не считает. Он явно ищет внимания вашего.

Куськина знала это и сама, но признаваться в том не пожелала.

— Не волнуйтесь, внимание я ему щедро даю! — заверила она. — Вчера, к примеру, разбила его окно!

Самсонова ужаснулась:

— Зачем?

— Пускай занавесками пользуется, срамник, если решил поразвлечься при свечах с малолетней девчонкой.

— Но зачем вы туда смотрели, в чужое окно? — поразилась Далила.

Генриетта Карловна не осталась в долгу, похлеще ее поразилась.

— А куда мне смотреть?! — возмутилась она.

— В телевизор, в книгу, в газету, в журнал…

— Ха! Телевизор, книга, газета, журнал! Набор юной пенсионерки: когда годы уже не те, но вроде не все еще и болит.

Куськина не лезла за словом в карман.

— По-вашему, я бинокль купила, чтобы смотреть в газету? В журнал? — зло спросила она, после чего Самсонова нужных слов не нашла.

Для Куськиной, разумеется. Все слова свои Далила понесла подругам, тетушке и племяннику — они ее от Куськиной разгружали, иначе можно с ума сойти.

— Уже не знаю, что и придумать, — жаловалась она племяннику, Бонду Евгению. — Он, в смысле Изверг… Психологически Он явно лезет в ее постель, а Куськина, вредина, упирается. Она жаждет его любви и не дает ему себя полюбить. Напротив, дает ему злобный отпор. И что бы я ей ни посоветовала, все делает наоборот. Уже устала ее учить.

Племянник вздыхал:

— Ты учишь такому, что волосы дыбом встают. Даже я, хоть убей, не смог бы воспользоваться твоими советами.

— Да, порой мы учим тому, чего не умеем сами, — соглашалась Далила. — Всегда говорю: к нашим советам нужен огромный совет, как всем этим воспользоваться.

Так родился очередной анекдот племянника — анекдот от Евгения Бонда.

Склочная дама вернулась от психоаналитика и с восторгом сообщает вусмерть запиленному супругу:

— Представляешь, доктор рассказал мне, почему я такая злая, и даже указал, как излечиться!

Муж с надеждой:

— И в чем же дело?

— Оказывается, я совершенно не виновата. Виноваты другие, — радостно поясняет жена. — В детстве меня недостаточно любили родители, воспитатели, учителя. Потом — коллеги, соседи, подруги, ты, дети…

— Короче, как это можно исправить? — деловито перебил даму муж.

Она с восторгом:

— Доктор сказал, что как только меня все полюбят, я стану хорошей и доброй.

Муж с ужасом:

— А этот умник не сказал, как нам умудриться такую злую тебя полюбить?

Но у Генриетты Карловны, против всяческих опасений и анекдотов, произошел в судьбе поворот: ее-то как раз полюбили и злую. Да-да, проклюнулись нежные отношения. Проклюнулись резко и неожиданно. Он, Изверг, сосед, не выдержал и сам разрешил психологический спор. Разрешил классическим и элегантным маневром: однажды Изверг остановил неистовый визг Куськиной таким же неистовым поцелуем.

— Дура ты старая, — сказал он, когда оба задохнулись и расплелись.

Куськина открыла рот, чтобы опять завопить, но Изверг поспешно добавил:

— И я старый дурак. Уперся и не хочу честно признаться. Клеюсь, как сопливый пацан.

— Признаться в чем? — опешила Куськина, не решаясь поверить в победу.

— В том, что тебя, старую дуру, люблю, — заявил Изверг, нахально осклабясь и по-мальчишески запуская обе руки в карманы спортивных штанов, разумеется, молодежных и стильных.

Он стоял перед ней, развязно покачиваясь на пятках и выставив вперед свой подтянутый спортивный живот, стоекратно обласканный шальными девицами. На лице его улыбочка хамская, а прищуренный взгляд влюбленно-оценивающе, по-мужски с ее груди на ноги так и скользит. Куськина не устояла, сдалась.

— Чего ты хочешь? — прошептала она.

И он прошептал:

— Сегодня ночью приди, узнаешь.

Она возьми и скажи:

— Хорошо, я приду.

Он возьми и ответь:

— Смотри, я упрямый.

— Ой ли, — насмешливо усомнилась она.