Крупный в набросе шаг своей кобылицы Павел узнал еще за ельником и вышел на дорогу. Захар, увидев бригадира, тряхнул вожжами, и легкий ходок, вздымая теплую невесомую пыль, подкатил и остановился. Захар мостился на кучерской беседке, а в задке, привалившись к высокой плетеной спинке коробка, сидела Наденька, в белом платочке, приспущенном до самых глаз. Наденька поздоровалась, горячий румянец окатил ее щеки и даже прижег мягкий изгиб шеи, где начиналось плечо. Павел сел рядом. Захар тронул лошадь, и ходок мягко покатил мимо елок, мимо озимого поля, навстречу темному бору. В лицо бил нагретый воздух, и обдавало конским потом, пылью, колесной мазью и еще какими-то приятными запахами малоезженого проселка.

— Ведь скажи на милость, какая оказия, — оборачиваясь к бригадиру, жаловался Захар. — Кто ты есть, конюх? Самый зряшный человек. Каждый-всякий может тебя обругать. А случись куда конюху отлучиться — все встало. Да вот сейчас, уж надо выезжать, уж я знаю, что ты ждешь, а тут идут и идут: одному запряги, другому дай вожжи да ременные, пеньковые, видишь ли, ему не надо. Тут же под руку лезет Петька Обух: дай, слышь, сыромятинки на гармошку. А голой ж. . ., говорю, ремня не надо? Ну что ты будешь делать? А карась, Павел Олексеевич, вот так весь и кишит, окаянный. Узнай только, где идет, до единого сетью выгребешь.

В голове Захара, вероятно, никогда не обрывался поток мыслей о рыбалке, и потому он легко и быстро в самом неожиданном месте любой беседы мог перекинуться на разговор о рыбной ловле. Только что он жаловался на свою нелегкую должность конюха и вдруг без всякой связи переметнулся на карасей, но, увидев, что Козырев слушает его без внимания да и дорога сузилась, пошла лесом, потер свою щеку и занялся вожжами.

Ходок то и дело подбрасывало на корнях, валежнике, и Наденька с Павлом теснились друг к другу. Наденька, порой привалившись к Павлу, не спешила отодвинуться, а только все поправляла подол платья на круглых розовых коленях.

— Неужели будет так тряско всю дорогу, как вы думаете, Павел Олексеевич?

Он первый раз посмотрел на нее так внимательно, что увидел на молочно-тонкой кожице под глазами наметки морщинок и выспевшие губы в чуть виноватой улыбке. «Целовал ли ее кто-нибудь?» — подумал Павел и чересчур долго задержал свой взгляд на ее лице. А она, будто и не заметила этого взгляда, вздохнув, сказала:

— Господи, тряско-то!

— Захар Иванович, — сказал Козырев. — Захар! Ты по корягам потише бы.

— Нельзя тише-то, Павел Олексеевич. Али вы потягостям? К зоревому окуру заметнуть надо. Карась, холера, под самую темень повалит.

— Наденьке плохо, Захар Иванович. Слышишь?

— Не глухой. Плохо, так ты пригрей, — весело отозвался Захар, направляя лошадь на средину старой, полуразрушенной стланки.

— Плохо тебе, Наденька? — спросил Павел, увидев, как потемнело и осунулось лицо девушки. — Дурно?

— Меня на качелях еще так-то вот лихотит.

— Может, остановиться?

— Ой, все равно уж. Он ведь из-за этого и не брал меня.

Наденька вдруг сжала виски ладонями, доверчиво уткнулась лицом в колени бригадира и опять стала для Павла маленькой девчонкой, достойной жалости.

За гатью дорога вышла на сухое и стала пересекать большую, забитую осиновой молодью елань. Ходок пошел мягко, и Павел только сейчас понял, что он тоже устал от постоянной тряски. Наденька сидела все так же, без движения, прижавшись головой к его коленям.

Солнце стояло высоко, но здесь, среди буйной зелени леса, почти не чувствовалось жары. По кромке елани росли невысокие, но раскидистые сосны, будто подобранные по росту одна к другой.

Павел глядел то на эти кряжистые сосны, то поверх их светящихся вершин в чистое небо и растроганно думал: «Живешь вот так, ждешь чего-то, а рядом-то красотища какая! Здесь ли не знать покоя — ведь лучшего нет на свете».

Решив съездить с Захаром на Уклон, Павел просто хотел как-то уйти от однообразия дней. Еще час назад, на развилке дорог, он знал, что едет без особой радости: что ему даст рыбалка в обществе Захара! Но лесная дорога, сосны и небо настроили его бодро, и он был рад, что поехал.«Как это хорошо и славно», — думал он.

— Теперь тебе лучше? — наклонившись к уху Наденьки, заботливо спросил Козырев. — Лучше теперь?

— Чего уж там, — полушепотом отозвалась Наденька.

— И полежи. Конечно, полежи, — он поправил тяжелые пряди ее каштановых волос, и пальцы его коснулись мягкой округлости Наденькиной щеки. Наденька прижала его пальцы к своей щеке и замерла.

— Карась, Павел Олексеич, завсегда табуном ходит, — вдруг ни с того ни с сего заговорил Захар, поворачивая к Козыреву свой небритый подбородок. — И куда его шатнет — определить совсем невозможно. Вот тут и думай. Смекай. Эхма. Вишь ты как, — он с улыбкой кивнул на дочь, — довольна теперь. И голову не кружит. Из-за тебя ведь она поехала. Я отговаривал, да что толку. Заладила. Я ничего. Нравится если…

Заговорившись, Захар наехал на пень и едва не опрокинул ходок. Дальше ехали молчком. Павел все ждал, что Наденька станет возражать отцу, но она без внимания оставила его слова, и Павлу стало многое ясно из поведения Наденьки. «Нежданно-негаданно — невеста объявилась, — про себя усмехнулся Павел, а тут же отметил: — Пацанка вовсе еще».

На Уклон приехали к заходу солнца. Лесное озеро дремотно лежало в болотистых берегах, затянутых осокой, капустной и камышом. В тихой воде, с запада на восток, огненной дорогой переметнулся закат. И небо над озером казалось еще выше, еще просторнее.

Остановились у рубленой, с односкатной крышей, избушки, поставленной рыбаками на высоком мысочке, вдавшемся в озеро. Пока Козырев распрягал лошадь и косил для нее на кочках траву, Захар вычерпал из полузатопленной лодки воду, нашел в кустах припрятанное весло, перенес в лодку сеть, шесты, черпак.

— Ты со мной, Павел Олексеич, или останешься? — крикнул Захар из лодки. — Со мной, так айда.

— С тобой.

Наденька, сидя на корточках возле размытого дождями костровища, рвала бересту, и когда Павел проходил мимо, подняла на него свои круглые, недоуменно-доверчивые глаза и сказала ими: останься.

— Ну гляди, парень, — строгим наставительным тоном предупредил Захар, — батик, язви его, намок, чтоб нам не ковырнуться. С богом, выходит.

Захар потер щеку и оттолкнулся от берега. Лодка, качнувшись, едва не зачерпнула через борт, глубоко осела и ходко пошла по тихой воде. Чем дальше отодвигался берег, тем шире, просторнее разметывалось озеро, тем чернее и плотнее становилась вода.

Захар выгреб на середину и, тихонько положив весло на борта лодки, расправил занемевшую спину, вытер красное от пота лицо. Долго стояли, чуть-чуть сносимые легким ветерком к восточному, дальнему берегу. Захар, щуря маленькие, по-хищному обострившиеся глаза, внимательно изучал всякий всплеск, всякую рябь на спокойной и гладкой воде. Он так напряженно наблюдал, что на лице его снова выступил пот, он вытер его ладонью, а потом, сжав кулаки, жалобно выматерился:

— . . . угляди вот.

А лодку между тем совсем развернуло, и Павел увидел на оставленном берегу избушку, разложенный Наденькой костер и саму Наденьку, едва заметную в своем розовом платьишке. «Может, ей боязно одной, — подумал Павел, — а мы и слова ей не сказали».

Часа два колесили по озеру. Захар то брался за весло, то откладывал его и все шарил по воде хмурыми глазами, задыхаясь от кашля, потому что долго не курил: в лодку Захар никогда не брал курева. По каким-то неведомым для Козырева соображениям сеть — тридцатиметровую махину — Захар решил выбросить у противоположного берега, как раз против становья. Захар был зол, недовольно сопел: видимо, обстановка не устраивала его. В сумерки, когда начали исчезать очертания берегов, над озером дважды раскатился удивительно близкий, слезный, как показалось Павлу, голос Наденьки:

— Папонька!

— Вожжами отдую дуру, чтоб не пугала рыбу.

Втыкая последний кол, Захар не рассчитал усилие и, потеряв равновесие, чуть не выпал из лодки. Обратно греб Павел, а Захар сидел в носу и тер волосатую скулу, молчал как сыч.