— И плюнь на него. Вот выпьешь, речка по колено станет. Перейдешь пехом.

— Раз ходил так-то. Если бы не рыбак…

— Давай, — на своем стоял Каленый. — Нынче рыбаков расплодилось — на каждого малька по бригаде. Господь милостив, утонуть не дадут. Иди теперь ты да не валяй банку-то. Гляди, на сладкое шерсти какой-то налипло. Черт знает из чего пьем.

— В охотку из лаптя примешь. У нас весной в клубе кино казали — купец в ем из бабского туфля жрал. Выльет в бороду и подметку поцелует. Тоже, видать, умом-то не отличался.

— Он ведь для куражу. Ради баловства.

— То само тобой. Но ведь и мы пьем не под силой оружия. Тебе, к примеру, кто велит? Римка небось не принуждает?

— Римка — это для меня. А для тебя Римма Павловна. Римма Павловна, брат, чуть заметит мое отклонение к алкоголю, тут же к секретарю. Нет, у Римки не разбежишься. Тайком разве. Ну, ты иди, собрался так, — напомнил Каленый.

Но Сано, зажав в кулаке собранную наличность, не торопился. Он тоже любил таинство предвкушения и не прочь был сейчас попустословить.

— К нам, бывает, сестренка приедет, мамонька, не забыть бы, несет графинчик на стол и для каждого рюмку с наперсточек. Мамонька у меня — старуха старорежимная. Люди, что ли, они раньше-то жили. Кой дурак только придумал эти рюмки. Чиркаешь-чиркаешь — ни в голове, ни в пятках. Горло заклинит, как есть пеньковую веревку проглотил. Разве это питье.

На последних словах Сана даже передернуло. А Каленый уличил его:

— Ты же говорил, что любишь помаленьку. Икк.

— Верно, помаленьку, но из емкой посуды. И чтобы всегда была под рукой. А то жди, когда нальют да поднесут. А мамонька часто не поднесет.

— Ты идти-то думаешь?

— А то. Думаю, Даня. Об чем ни говорю, а промышление в голове одно — идти. Пошел я, стало быть.

— Ну, с богом. А я обдумаю тем временем положение в Лиссабоне. Бойкая страна — увидеть изблизи.

— Неуж бывал? Вино у них небось крепкое? Своедельщина.

— Всякое есть. Иди давай.

Сано, в неуклюжих сапогах носками внутрь, направился к ларьку. Мотня его широких штанов провисла почти до колен. «Малахольный какой-то, — потосковал Каленый. — Всякий разговор на вино сведет. Зато имя громкое — Александр Конев. А живет как трава. Никаких интересов. С путным бы с кем побеседовать…»

У ларька никого не было, и Сано высыпал из кулака мелочь на мокрую тарелку. Ему скоро подали полную банку — пришлось тут же, не отходя, отпить, чтобы не было урону… Принеся, банку опять поставил на ящик, крякнул душевно и сел с прежней уютностью на кирпичи. В мыслях был спокой и умиротворение. Снова предполагалась тихая беседа вообще-то с неплохим человеком. Сано благостно разморился и, испытывая расположение и благодарность к этому человеку, польстил ему:

— У тебя, Даня, размашистый ум, государственный, сказать. Ей-богу. Ворочаешь — прямо блоками мировых масштабов. Надо же вот. Начальник ты небось какой-нибудь. Шишка на ровном месте. Скажи нет.

Каленый хотел говорить о Португалии, но Сано своим неожиданным признанием внес в его мысли гордую путаницу.

— Да, да, — не думая, согласился Каленый. — Это так. Верно ты… И масштаб, конечно.

— Об чем и речь. У нас в Куликах тоже стабунятся мужики в контору и ну давай полоскать. Мыслители. Вожди прямо-тка. Бригадир, язва, трем собакам щей не разольет, а как возьмется за империалистов, не знай, как не сдохли еще.

— Куликовка-то — деревня, что ли?

— Не город же. Держи, да мне оставь, — Сано пригласил к угощению и в ожидании подобрал губы, но Каленый уцепился за разговор.

— Куликовка, Грачевка, Комаровка. Боже мой, мыслители свои. Рассуждают небось, тоже вроде что-то петрят. Надо умом охватить. Вот я не бывал и слыхом не слыхивал о вашей Воробьевке. Но знаю, порядка у вас нету.

— Не Воробьевка, а Кулики, Даня, — поправил Сано. — А насчет порядка, Даня, ты не угадал. Вот уж не угадал. У нас совхоз, и заработки, и магазин. С умом ходи — жить можно справно. И на эту холеру хватит, — Сано кивнул на банку.

— А удобрения небось под дождем мокнут.

— Склада нет, врать не стану. Запланирован.

— Вот и выходит, что стратеги ваши у себя в глазу бревна не видят, а в чужом собаку съели.

Сано обиделся за земляков. Когда сам хулил их, добра им хотел, чтобы лучше были, а чужому дай только унизить.

— Ты побывай сперва, а потом хай. Бери пей, да мне уж пора. А то Федька-лодочник уйдет домой или, того лучше, за травой на ту сторону уедет. Тоже миллиардер. Пенсию ему дают. Кроликов держит небось до полтыщи хвостов. За перевоз лупит с каждого по гривеннику, а это рублевка старыми. Вот бы налогом-то кого обложить. Где она, справедливость?

— Ты, Сано, вовсе сбил меня с мысли.

— Мысль у нас, Даня, некрупная, и сбиться не на чем: допить, да и всяк по себе.

— Сано, ты меня с собой не верстай. Некрупная. Конечно, у вас весь кругозор с горлышко бутылки. А я вселенную хочу взять. Вселенную. Умом своим. И могу обнять, потому масштабы у меня.

Сано давно уже видел непорядок в туалете Каленого, но помалкивал, а тут, униженный за кругозор своих земляков, не вытерпел, вкрадчиво поинтересовался:

— У тебя, Даня, время есть?

— Не спешу. Не умею.

— В гаком разе застегнись. А то скворушек не улетел бы. Вселену-Елену обнять обымешь, а в кулачок взять будет нечего. Уж тебе никакой масштаб не пособит.

Каленый ощупью нашел недогляд и пыхнул от ключиц до ушей, лицо его так наежилось, что по щекам враз проглянули все огрехи плохого бритья. Под скулами поднялось даже лежалое истонченное сединкой жнивье. Он вскочил на ноги и кинул свои руки на плечи Сана — дернул на себя. Сано не ожидал от него такой живости, упал на землю, чуть не задев банку.

— Потеха пошла! — крикнул весело кто-то из мужиков.

Но Сано поднялся, сбил с груди руки Каленого и с испуганными глазами шепнул ему:

— Жена твоя, Даня. Римма Павловна.

Каленого будто перешибли — он весь опал и сунулся на прежнее место, в боязливом ожидании затаил взор. А Сано с расстановкой отпил из банки три больших глотка, остальное выплеснул тут же на землю, забрызгав и без того пыльные тапочки Каленого.

«Он ничего, мужик как мужик, — мягкосердечно думал Сано, уходя с рынка. — Тоже, видать, небольно отмеряно бедолаге. Тешится чужими размахами, будто может что-то. Тоже стратег вроде. И моя вина есть. Угостились бы в теплой дружеской обстановке, не вознеси я его своим похвальным словом. Мамонька, не забыть бы, сказала бы в этим разе: человек не возносится, а возносят истинно».

Сано сделал крюк к заготзерну и зашел в проходную к тетке Тае. Она сидела на своем месте и пила чай из зеленой эмалированной кружки, размачивая белый сухарик. Лицо у ней было доброе, мягкое, глаза и руки покойны. Сано прошел прямо за барьер и положил банку в ее сумку.

— Спасибо, тетка Тая, за прокат.

Но тетка Тая была так удивлена, что едва нашлась:

— Это что за оказия. Оказия, девки, да и только. Сижу туточка, думаю, все заготзерно под моим глазом. А он, нате, из-под самых рук взял. Эко место. Да когда успел? Ну, вьюн.

Сано не стал разговаривать с теткой Таей, потому что предчувствовал упадок в настроении. От дурного вина, выпитого натощак, мутило, и он поспешил к реке, чтобы поспать на берегу, в травке, где пахнет мокрой глиной, полевой рябинкой, чемерицей и где к вечеру нажгут комары до такого зуда, что люто вспыхнет все тело, хоть спусти на ногтях с себя не одну кожу. Зато возьмет земелька все нажитые немочи и ветер развеет по спелым травам всю наносную печаль.

У переправы на старых сваях сидели бабы, возвращавшиеся из города. Потные, замученные беготней по магазинам, они отреклись от городских соблазнов до другого раза и жили уже своими неминучими заботами о доме, скотине, о ребятишках. А рядом лежали набитые немудреными покупками мешки и сумки, и каждая из баб, вспомнив, что не едала с утра; щипала от белой булки и жевала кусок за куском пресный хлеб казенной выпечки.