Напротив через проезд под шиферным навесом на ворохе мешков спал разутый пожарник, закрывший от мух свое лицо какой-то тряпицей. Из складов тянуло затхлой сыростью, и пожарнику сладко спалось на прохладном сквознячке. Мухи донимали его голые ноги, и он, не просыпаясь, мучительно-сладко шевелил подопревшими пальцами. Выспится, сохатый, пойдет телевизор глядеть в контору», — зло позавидовал Сано, и приступ ноющей жажды под сердцем жестоко овладел им. Охота хмельного путала мысли еще с утра, но Сано берег эту нараставшую нужду, переживая в терпении радость верной выпивки. И вдруг — осечка. Сано посидел в каком-то бездумном оцепенении и, окончательно отупев от жары и томления, пошел к проходной, отплевываясь голодной слюной.
Въездные ворота были открыты, а поперек их от столба к столбу висела кованая цепь, тяжело провисшая едва не до земли.
В проходной за дощатым барьером сидела тетка Тая и вывязывала на железных спицах пятку носка. Клубок белой шерсти крутился в выдвижном ящике тумбочки, на которой стояла обгоревшая электроплитка с измятым чайником. Тетка Тая — пожилая женщина с большой грудью, на которой лежали накладные карманы толстой синей гимнастерки, весьма длинной и перетянутой брезентовым ремнем, на седых волосах ее глубоко сидел круглый берет, тоже синий и тоже казенный. Не отрывая тяжелых глаз от рукоделия, тетка Тая спросила:
— Отлынул?
— Не враз-то. Не дали денег-то, змеи, — со спокойной усталостью сообщил Сано и облизал горячие губы, лег грудью на барьер, а худощавое лицо его с меткими черными глазами, прямым костистым носом и острым подбородком сделалось вдруг совсем пронзительно хищным. Он поискным взором обшмыгал все углы проходной, и тетка Тая, хорошо знавшая его вороватую пристрелку, подметила:
— Так и зыришь зенками. Налаживался бы на жизнь, Сано. Гляди, худой ты — сквозь шшоку зубья просчитаешь.
— Дай рублевку, тетка Тая, — на глазах зуб вырву. — Сано открыл впалый рот и будто приготовился выламывать передние зубы, которых понизу и без того не хватало.
— Да лешак окаянный, что буровишь?
— Тетка Тая, ты мне вот мать и мать родная.
— Кто тебя родил, так самому бы не родиться. Я б от такого сынка до смерти удавилась. Нет-нет, и не заводи разговора. Не заводи и не заводи. Самой бы кто дал. Как жить-то думаешь, а, садовая головушка? Сидел бы да сидел тутотка на вахте. Фуражка, шинелка, гомностерка непокупные.
— Мамонька говорит, телевизор в кредит возьмет.
— Надеешься, ящик тот поить и кормить станет?
— Завтра, не забыть бы, на рыбалку лажу. Тебе, тетка Тая, щучку или окунят, что лучше-то?
— Себя сперва накорми.
— Прошлый раз налим наделся — полено, — Сано отмахнул кусок барьера едва не на все руки, но тут же сбавил и поглядел на тетку Таю — она была занята своей вязкой. — Черного перцу мамоньке привезли, — пытался Сано завязать разговор.
— Сано, иди-ка ты куда шел, — тетка Тая отложила свое вязание и стала в упор глядеть на Сана: у ней было такое ощущение, будто он обшаривал ее карманы своими затаенно-ласковыми руками. — Право иди. Ты сам сидел вахтером и знаешь, не велено тут.
В это время у ворот засигналила автомашина, и тетка Тая, чтобы как-то выпроводить Сана, попросила:
— Иди-ко по старой памяти скинь цепку.
— Кто мне поверит.
— О чем это ты?
— Самовольно, скажут.
— Да иди скинь.
— Заругаются еще…
Машина настойчиво гудела, шофер небось уж злился, и тетка Тая, окинув взглядом проходную, побежала к воротам. «Того и гляди, чего-нибудь сгреет», — заботилась она, сбрасывая на землю конец цепи. Машина хрустнула звеньями цепи, переезжая через нее, и тетка Тая опять надела кольцо на крюк.
А Сано тем временем успел заглянуть в кирзовую сумку тетки Таи, стоявшую за тумбочкой: в ней лежал только пустой целлофановый мешок да стеклянная литровая банка. «Бог послал посудинку-то», — смекнул Сано и сунул банку за опушку штанов, спрятал на впалом животе, вышел на проход и лег опять грудью на брус.
— Не забыть бы, тетка Тая, сестра сулилась приехать из Молдавии. — Сано сделался совсем болтливым, когда вахтерша, красная и запыхавшаяся, вернулась и села на свое место. — Вина привезет самодельного. А мне оно, тетка Тая, хоть будь, хоть не будь. Моча конская. Привезет, так я принесу отведать. Отсеки голову, тетка Тая, не отплюешься. А сестра сказывает, они сильно хорошо живут этим вином.
Но тетка Тая не желала разговаривать с Саном и снова занялась вязанием, потерянно оглядываясь, будто чуяла, что чего-нибудь да хватится, когда уйдет Сано.
— Пойду, — объявил наконец Сано, но еще постоял на пороге проходной, словно боялся выходить на жару. За углом он взял банку под мышку и зашагал к рынку.
В будние дни рынок пуст. На длинных тесовых столах, под которые сторож заметает мусор, торгуют только двое, оба пенсионеры: у одного метлы, фанерные ящики для посылок и невыделанные топорища, у другого старье — ржавые навесы, замки, связка ключей и самый ходовой товар — банные мочалки. Тут же лежит поперечная пила, смазанная керосином, без развода — все зубья вразброд. Торгаши тут с самого утра. Они сидят на низкой двухколесной тележке спина к спине, а сбоку от них на бумажке нарезан молоденький огурчик, зеленый лук и хлеб, соль в патрончике из-под валидола рядышком. В холодке спрятан бидончик с квасом, крепленным тертым хреном и клюквой. Квас они пьют из бумажных стаканчиков, и он шибает им в нос ядреным настоем. Время от времени, подавленно сугорбясь, к ним подходят мужики и просят одолжить посудину, чтобы купить в ларьке разливного вина, которое продают только навынос. Пенсионеры с такими просителями даже не вступают в разговор и не смотрят на них вовсе: то с повышенным вниманием перебирают свой товар, то между собою беседуют, притворяясь серьезно занятыми. Но просители бывают и навязчивые.
— Тестюшка, заставь бога молить, — привяжется иной, и тогда пенсионеры дружно поднимаются в атаку, отбивают приступ.
В углу рынка, где торгуют уцененными товарами и керосином, приткнулся к ларьку «Заготживсырье» маленький дощатый торжок с окном во всю переднюю стенку, а над окном поднят ставень, как западенка. Под ставнем вся земля в пробках, окурках и истолчена в пыль, а боковые стенки ошарканы до лоска. Это в будни самое табунное место, потому что здесь производится продажа вина с названием «Солнцедар». Мужики в шутку называют его сердцедавом и, зная его слабую силу, снисходительны:
— По цене питье подходявое: литровку примешь, и забороздится. А рупь с пятаком — дело совсем неуронное.
От ларечка вдоль забора посажена акация с мелкими жесткими листочками и стручками. Под забором в тени кустов из кирпичей и старых ящиков мужики оборудовали сиделки и, умостившись на них, курят и пьют вино, закусывая его плавленым сыром, который выставлен в окне винного ларька вместе с дешевыми сигаретами и спичками.
Вот сюда и подошел Сано, стеклянную банку со звоном катнул на землю, оставил на погляд, а сам с заботой на лице начал шарить по карманам, будто собирал на вино.
— Во, без языка, а сказывается, — к Сано подошел сытенький малый в легонькой рубашке с короткими рукавами — на левой руке ниже локтя выколот меч, на котором синел призыв «Миру — мир». Малый был в узких брюках и домашних тапочках на войлоке.
— Во, лежит тулово, шея толстенная, а головы не бывало. Отгани, Петя.
— Не Петя, Сано я. Сано Конев. Не слышал, что ли?
— Как не слыхал. Александр Конев. Кого еще рядом поставишь. Как ни берегутся, а растрясутся. Тю-тю долларов-то?
— Занятный ты, не забыть бы.
— Со мной и в кине не скучно. Будем, — малый подал Сану свою жидкую руку и назвался: — Данил Каленый.
— Святой вроде.
— Я ведь тебе загадку сказал: лежит тулово, шея толстенная, а башки не бывало. Что это?
— Вот она и есть, — Сано кивнул на банку. — Сколь берешь-то?
— Сколь не бери, все мало будет.
Каленый поднял банку, вытер ее о штаны, выдул из нее пыль, огладил ласково в ладонях. Тапочки ему были велики, и он пошел, шаркая и пыля ими. Спина у Каленого узкая, в пояснице по-женски вогнута, плечи вислые, живот под рубахой пузырем, и Сано с ухмылкой подумал: «Коренастый в животе». И вообще малый вызвал у Сана легкую улыбку: «А тоже Данил Каленый. Кален, да не закален. И каких народов земля не плодит! Вот — Каленый. До тапочек достукался: мало не босый. А шустрый, однако».
