— Павлик отлично понял — ни откровения, ни спортивных репортажей отсюда не выпорхнет. И поспешил спасти ситуацию, — говорит Полина. — Он был прекрасно воспитан — бонны, гувернантки. Потому и не убирает за собой — отучили. Павлик бесполезен для укрощения бытовых гротесков. Он — эстетический объект. Мои глаза счастливы, если обращены на Павлика. Какую бы тюльку ни жевал. И мне ли не знать, как ты уступаешь ему — во всем! Уступив — даже меня. Так что когда ты пропал, я и не заметила.

— А разве я пропал?

— В лучах Павлика. В этой стране вообще все время пропадают люди. Ни за кого не поручись, ни в ком нельзя быть уверенным… — и Полина сдувает со лба процветшие гневом вьюны. — Не будь уверен, что я глупа и способна на героику.

И снова — маковые взрывы, раскаты, разлеты.

— Эти комментаторы очень менжуются, — говорит Полина. — Су-е-тятся, забегают вперед. Там — выход, исчерпанность… поле трав и виньетка куста, искаженного — потусторонностью. Последняя флексия, склоняемая ветром. Зачем взирать на историю — из куста, сквозь лучи заката, которые всех перекрасят? Сквозь испарения финиты… И не утверждай, что последний миг посеян — в первом: вытоптано… неплодотворно. Пока за кустом — кто кем обернулся, мы лавируем… свободны — на тропы. А вы — на паралич. Если малый сдал на излете своего педагога — почему не высмотреть его в годы учебы? И пустить по линии — любимых воспитанников. В этой проекции будущего он — не предаст! Я склоняюсь к тому, что жизнь — единовременный праздник. Да будет собранием лучших мгновений, а не последних! И, чем накладывать кучи сносок… — и смех. — Лучше предъяви событие — от другого участника. И выяснится — происходило прямо противоположное. Ты спрашивал, что я вяжу?

— Петли из пуха и времени.

И вдохновенно — Полина:

— Я чувствую, не сгорит и осень, как рухнут снасти, взовьются трубы, надует каменотесов — расхолаживать вечный сюжет: осаду города. И я раздам обеляющие пуховые одеяния — пешим и рукокрылым, и ветошникам-деревьям, чертовым резервистам — и цепенеющим цепям волн. И спасу их… — и, сощурясь: — Кто ты такой, чтоб объявлять мне приговор? Впрочем, задумано — любой… курьер.

— Кто десять лет представлялся тебе в самых курьезных… курьерских образах? Меж купидонов, купирующих хвосты дорог… — произносит третий. — Сорви с меня форму ночи и открой — невидимое… невиданное бесстрашие — проглотить приговор… в рассрочку с капустой — и ответить пред Тем, Кто его вынес… — и низвергая горний рог — в прогоревшую гильзу, в гиль, в отрешенное поле трав: — Посему я должен теперь удалиться. Заодно избавив тебя от единицы работы.

— Я все равно не довяжу — ровно штуку, определяющую метаморфоз, — говорит Полина. — Смотри прецедент: письма. Но за деталью неполноты — весь объем свершенного!

— Веление высших сил… не ищущих — каково мне с тобой расстаться! Удастся ли — снова бросить тебя на брата, читателя грязных газет. Но в удалении развеется мелкое — дух спертый, квашеный…

Качающийся, летучий, как мяч, цвет гнева.

— Думаю, Павлик опять захочет помочь, — говорит Полина. — Например, спустить тебя с лестницы. Надежд — или…

И вздернутый угол пламени.

— Чуть раньше — черный ход… черная дыра — сияние Павлика.

— Или — не выпустить отсюда никогда. Какое из моих наставлений он съест…

— Чем больше пространство между нами — тем шире наши с тобой владения. Мы будем — великими…

На подоконнике — пунцовая пыль или ржавые муравьи наваждения… крошки для птиц и ангелов, стимфалийские перья, клочки писем… или — чей-то взгляд, провидящий осень. Обведенная гневом — скукой? — вязальщица, манипулируя нитью речи, реки, дороги… И лицом к дороге — Привязанный и Вибрирующий: мак, сон, дым — и фривольно-кривые швы смеха. И готов перегруппировать их — в безалаберность струй, стенания, грифельную ломку пальцев, но… где — помпа? Беглянка-вода, водоотталкивающие щеки, клещи? Где погремушки, клаксоны — устроить тахикардию? Наконец, где — последняя деталь: объемный белый балахон… эта объемная деталь — последний белый балахон? Или подслушивающему… подсматривающему местное наречие — нет места для преувеличения?

Он шепчет: трудитесь, трудитесь, штопальщики прорех, заливайте слепые разрывы имен меж временами, цепляйте скрипящие в воздухе вертикали… ставьте в пролеты — свои позванивающие флейты, карабкайтесь по наклону пространства, спасайтесь! И просветы спиц — напролет: солнечное колесо случайности… и, вовлеченное в чей-то дальний взор — в блеск иночтений, превращений — их золотой запас, разрывает кайму окна — и летит над креном трав — на заточенный фальц финала: багровый ствол, завинченный — пограничной зеленью… ветвящийся, как вопросник… за которым — в экседре Шиповник, вторгшейся… заступившей… юный игрок Корнелиус, мчавшийся за огненным лисом, за аграмантом его следа, и влетевший — в штрафную площадку. В отражение купальщиков — не все равно, в чем купаются — в пунцовом колорите, в мерцании лета… в лицемерии, омывающем мгновение? И захвачен издали — гуляющим меж ними ветром, о разделитель ущелий! И мнится — краска вины на их ланитах… торжественность, неясность, рок: лица в раме обречены — пламени… но третий — пожалуй, скорее. Взвешены на весах окна — и левая створка легче пуха… Корнелиус уже чувствует — бесчестье вхолодную… хотя пока не предвидит из-за поля бледной, как асфодели, панамы — воскресения непоправимой усмешки, не узрит сквозь всходы пятницы и субботы… ведь вместо уныния каждодневности герою свойственна — необязательность, презрение к труду увязывания. Изобличающее его вещи и надежды расщеплены… мелькнув то в прошлом, то в будущем, невзирая на клич Корнелиуса — закатать разрывы! Меж временами, письмами… или в каждом освеженном ошибками углу совершается — совершенство творения? Вернее — Тот ли (поощритель пишущих и лгущих) воскрес, осмеивая… здесь каталог осмеиваемого, — хорошо ли Корнелиус разглядел? Тот ли выделен фрагмент — и вовремя ли? И что, если смещено добела — начало осмотра? И разразившаяся грозой Сцена у окна, приколотая к вертикали — молниями случайностей… приподнятая, оторванная, вообще-то — в середине экспозиции. В фантазиях соглядатая, что вот-вот расползутся, в гневных проекциях, в потекших красках… И ближе — к бесславному исходу, в раме и вяжется некое прощание… бегущие срезы клубка — против сбитой нарезки пограничного древа…

Но видение существует — вне сути словопрений, и возможен — другой рой прелых слов. Ну, например… например… Хотя нет. А почему нет?

И — осмеянное переписчиком: прекрасная доверительница — в огне… в окне — и дымящийся обманщик. Полуобороты — к ущелью, к полю трав. Разновес геометрии — призмы птиц серебряные — и растаявшие… пух, пунцовая подсочка золы, горящий цилиндр, пирамида дороги…

И такая фраза Полины:

— А старушенция в бесполой шляпе, сопровождавшая тебя по той стороне улицы… кто она?

— Ты наблюдала меня — до того, как мы встретились? — вкрадчиво, третий. И склоняясь к Полине, зауживая сквозняк и всполох: — Ты следила сквозь развидневшееся время, как из странности референций, упадка нравов и посылок слагается и наползает — наша встреча? И пока я лелеял ослепительный диссонанс свободы — был взвешен и учтен?

— И, уже принадлежа к другим началам, ты пометил устами чью-то лапку в кольце с опалом. Моя старинная проблема — внять целому, — говорит Полина. — Но осколки, стекляшки… Мелочи прельщают легкомысленных.

— Твои стекляшки преувеличили меня — в ударную фигуру, виновника обращения улицы лилипутов! А мой поцелуй — в великое предательство, нашлепанное из всех предательских поцелуев. Я был захвачен одиночеством.

— Что не исключает фанатки, не понимающей, но вприскочку обожающей твою деятельность, — говорит Полина.

— И репрессивной линзы с изувером, работающим над твоими чертами, разнося их и приструняя. Ах, да… в самом деле! Как я ни гнал ее, за мной упорно тащилась — тень. Или Судьба? — и передвинув свисток в угол уст, скрестив руки: — А может, твоя сумасшедшая любовь крадется за мною с бритвой? — и маковые отсветы и гром. — А вдруг ты смотрела — не в будущее, а в прошлое? На днях мне позвонила незнакомая дама. Некто транзитный имел для меня важный пакет, но время обошло его — и дело перепоручилось даме. Возможно, и она искала меня так долго, что показалась тебе — старухой. И призвала меня слишком поздно — успел окончиться город… пошли дачи, ее — последняя накануне ночи. Верней — это я, отстранившись, дьявольски превознес пространство.