— Основной порок, отравивший часть жизни мне и окружающим… — никакого сожаления в голосе. — Я человек настроения и не запасаюсь вперед даже театральными билетами. А вдруг к назначенному часу я совершенно разочаруюсь в искусстве театра? Мне же выжгут душу пропавшие бархатные кресла и деньги — я обычно беру потери в двойном тарифе. Плюс вечные подозрения: на билетный день выпадет — что-нибудь беспримерное, чему мне стоит быть соглядатаем.

— Событием больше, им же меньше… Это, возможно, тем более обнаружит вздорность отъезда. А ведь я могла бы звонить и писать к вам смело…

— Хотите прослышать — ваши звоны и письма стоят свеч? — спрашивает он.

— И сопровождать на регулярные фотобьеннале и в Дом кино, и строить следующие походы… Ведь вся моя неприязнь к вам — единственно та, что вы подвесили меня на тарзанку… — говорю я. — Трепет, который всегда со мной: вас уже нет — или вы еще есть, и как бы не оконфузиться… От житейских неудобств — до дьявольской изворотливости, чтоб остаться с вашим исчезновением — при своих. Если нужно что-то сделать, чтоб вы остались, я готова.

Он смеется.

— С кем-то встретиться и просить обо мне? Изящно стряхнуться на колени? Оспорить — вписанное специальным каллиграфическим почерком, для паспортов и дипломов, в коих ничто не исправляют, лучше — подравнять саму жизнь.

— Вообще-то я не очень люблю просить, да еще у вельможных незнакомцев, где жди неизвестно что. Но если так необходимо…

— Ерунда, из нашей тесноты тоже есть выходы. Скажем, вообразите, что для вас меня уже нет. Или… — он морщится. — Иногда время показывает свою лучшую, чемпионскую скорость, летит рассекающим все президентским кортежем, и лучший его союзник — ветер! А то стоит, как пасодобль, который никто не танцует… как фриз весны, там сажают неспешные деревья в белых и розовых подвязках, и вместо побед в турнирах выбирают участие, а на часах — не стрелы, но вечное перемирие! И выведены на люди — так, полнить общий надзор. Мы с вами можем встречаться под этими часами.

Рядом колышется столп пряных и сдобных благоуханий, кто-то в румяной, незамерзающей будочке выхватывает из огня хорошенькие пирожки — названием «Стрескай меня и даже не думай, станешь выше или шире», но, конечно, вы имеете право прошмыгнуть мимо счастья и улетучиться… и возгоняют горячие поволоки несбывшейся трапезы, и пехтура запнулась, качнулась — на сторону блаженно жующих. Но сейчас, я знаю точно, приспеет тетя в шубке из белого каракуля, мелко подстриженного — в выбранный рис, в рисовую укладку. Сей сытой некогда подсунули черствое или вложили в начинку яд, не вполне ударный. И теперь не устоит, но бросит проклятия сладостям улиц и исторгнет надменный хохот — падким на жирное глупцам, ибо прислана исключительно для поддержки жанра — неуместное слово…

— Вы не находите, что наше знакомство нигде не отразилось и не повлекло никаких перемен в написаниях? — говорю я. — Некоторый золотисто-фиолетовый колорит. Оттенки.

Он спрашивает:

— А что, если вас обманули и я вовсе не собираюсь уезжать?

— Но мне сказали наверняка.

— Не сомневаюсь, эти приятельствующие с вами Наверняка ведают все. Да ведь и я говорю вам наверняка. Рискните предпочесть, кому из нас верить. Возможно, вас обманули сразу обе стороны, дабы вы, наконец, прочувствовали виртуозную прелесть обмана… Или сна? — он рассеянно смотрит на часы. — Но мой сон меня сторонится, едва я приближусь к лунному озеру Совершенства, к совершенной луне, уже настойчиво снится крик петуха и раздувают день… Кажется, я уже помянул это надувательство, говоря, что захочу быть свидетелем?

Ремарка: входит Святая Пастушка с вопросом или с книгой.

— Учтется ли, что мои соседи гуляли по книжному магазину и покупали убедительный фолиант? — спрашивает Пастушка. — И получили! Его меню… то есть его оглавление крайне злокозненно — и ни шорохом не выдает реального помещения глав, но запутывает чтущих и швыряет — то в одну, то в другую сторону, и куда бы вы ни попали, всюду получите не то, что запрошено! Взгляните, часть первую обещает страница двадцать один. А между тем на указанной очковой — кустится введение… должна заметить, это карликовая растительность. Тогда как чаемое золото партии позванивает — с тридцать второй страницы! Я хочу углубиться в главу под названием «Рим», который, как уверяет чертов перечень, пальцем в небо, разбит на странице минус семьсот пятьдесят три… отсутствующей по естественным причинам. Но я распахиваю середину — хоть что-то! — и натыкаюсь на постное подражание, захлопнувшее меня в рыхлое захолустье! — здесь Пастушка почти ликует. — Черные потоки строк, ничего кроме… Нет, я не обозналась! И никак не могу попасть в самое интересное место! По крайней мере, туда, куда хочется.

— Экономим кэш и переходим читать — в библиотеки! — возглашает Эрна.

— Важно ли, что вчера я посетила библиотеку и просила литературно-художественный журнал? — спрашивает Святая Пастушка. — И получила — увоженный, но очень качественно отреставрирован. Двадцать шестая аккуратно склеена — с триста пятой, а дальше врывается сто двадцать четвертая! За коей непрошенной я все же надеялась увидеть — такую же сто двадцать пятую страницу, а меня радушно встречала — скучняга восьмидесятая, и так продолжалось — до… В общем, никто и ничто не утруждает — порядок вещей.

— Мало ли, что бывало вчера? — отмахивается нежная дева. — Сегодня вся эта чушь не существует. Да и сегодняшняя уже свечерела… Экономим время на переходах и отдаемся — чтению в трамвае или в автобусе. Доим только чужое — и уже не сокрушаемся о попранной собственности.

— А финал вообще отсутствует! — выкрикивает Пастушка. — Вы не находите, что книга без финала — как одичалый дом без стола? Как блудный странник без пристанища!

— Одна и та же история, — вздыхает Эрна. — Ваш попутчик, пассажир, странник, ненадолго впустивший вас в свой временный том, вдруг захлопывает страницы, и дальнейшее — ноль…

Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело — исчезновением фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли — что столь же слепы другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ дитя, развлекая себя чувственными рядами, и с тех пор не встречала исчезнувшего (далее — Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат, уже вошедших одна в другую, как вымытые посуды, ни в книгах камней: хамелеонствующие александриты воздуха, опалы воды, ни даже в снах, так определенное лицо видела старая дама. И пусть она не в силах — по сложению не причин, но зазоров и казусов — сомкнуть сюжет с настоящим, зато — растянуть еще лет на двадцать… Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно — скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел, дамы с оказией или с непрозрачным пакетом. Но уже — не к замеченному лишь автором персонажу (отраженная коллизия), а непосредственно ко мне, и не с морщинистой вещью, но — с магически плотной массой речи. Между делом затмив получателя — беспрецедентной свободой в его обстоятельствах. Вообще-то повторное обращение не входило в мои планы. Но законы драматургии — что скрадывает победительность драматургии — взыскуют завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся — потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение — что чванливее глупости не простить? — опаловая крошка, опальные объятия… Точнее — отозвание времени, оскверненного — врозь, половинчатостью или чьей-то светобоязнью, с проживанием заново — в традиции диалога. И если старая энтузиастка приветливо откроет, как кто-то, невидимый мне, был виден — всем, и весьма отчетливо, или — как видимый всеми был не замечен мной…