«Разгадка текстов Юлии Кокошко, на мой взгляд, заключается в том, что их не надо расшифровывать. Несмотря на то что ее произведения насыщены отсылами, непрямым цитированием, они не являются интеллектуальными упражнениями, проверкой читателя на начитанность. Не держать экзамен, а просто пить этот терпкий сок, что исходит из текста».

«Вряд ли много на свете писателей, о которых можно сказать „его невозможно читать“, и добавить — „это прекрасно“. В моем Списке Ста такая писатель один — Юлия Кокошко. Это ни на что не похоже. Ты попадаешь в зону, где слова интересуются только друг другом, откликаясь на созвучия, на шевеление ложноножек у букв, на… Бог знает на что: людям этого не понять: попробуй объясни тем же буквам, как один человек способен отозваться на россыпь черных точечек в зрачке другого: и из-за подобной ерунды земля начинает выгибаться под ногами: как кошка спиной… Исчезающая, ускользающая, ветхая красота, журчание чего-то серебряного, слово „одиночество“ под языком и подушкой».

«Иногда, ощущая в чтении работ Юлии Кокошко размокший вкус почти газетной бумаги сказок Андерсена, чувствуя папиросную дрожь полуслепого Платонова, клюквенный грохот кровельной жести ОБЕРИУтских пиров, угадывая несомненное письмо (одно-единственное в собственном от его отречении тому, кого любовь находит раньше, чем тело), я прихожу к заключению, что Юлия Кокошко получает сегодня знаки своего преимущества за неизъяснимо опасные и столь великолепные качества, которые отметил в начале уходящего века один писатель и без которых пишущий ничто: — за „хитроумие, молчание, изгнание“».

«Философский реализм Юлии Кокошко… явление почти исключительное в современной прозе, ориентированной по преимуществу на реализм бытописательный, где поэтика заменена документалистикой… Ее проза возвращает литературе роль „совершенного лжесвидетельства“. Это изящный вымысел, глубокая неправда. Слово, далекое от очевидной реальности, не порабощенное необходимостью ученически копировать действительность, само диктует условия и выстраивает художественное повествование».

«Юлия Кокошко пишет особенную прозу. У этой прозы сегодня аналогов нет, Кокошко занимает в русской литературе место, на которое никто не претендует, и претендовать не может. Ее проза — на той грани, за которой проза исчезает, и начинается высокая поэзия. Высокую поэзию читать непросто… Но читателя, который, сделав глубокий вдох, нырнет в это море, укачает, опьянит, и он утонет в нем, растворится и, возможно, умрет на полчаса. И ничуть об этом не пожалеет. Ибо проза Кокошко прекрасна».

Дорога из пункта А в пункт Б должна быть убедительна, как легенда, для того, кто скрыл свое буднее я, а имена улиц и здания символичны — лишь в этом плане удастся дочертить ее до назначенной. Затеять исход и вдруг скостить впечатление, что город взят — меж пересекающихся дорог, и не мир — но вольные почты мгновений… А поскольку направление не имеет иного значения — кроме символического, дорога произвольна. Уточнять ли, что сочинитель тернистого пути из А в ускользающее Б — до последней препоны протянул от стойки, которую сделал сам?

Чтобы не затемнять условия, можно вычесть противоположную сторону, сгладив ее — муниципальными лошадиными силами, надсадными моторами… Минус регулярные площадки поклонников, пиковые батальные сцены, и кто-то исконный — издалека, налетая, сгущая, сворачивая каблук и отсыпая часть добычи — на волю, чтоб в итоге поспеть — к сомкнувшейся двери и черной кислоте из-под умаляющейся кормы… Минус боковые организации безобразий: отклонение от листа или безотрадного расположения внешних форм, где случайное ускоряется в путеводное…

Итого: дорога бурлит, и попятная полоса — почти туман. Та, что празднует возвращение, и заодно — очередное доказательство, что пути назад не существует.

Конечно, пункт Б был заявлен не совсем однозначно. Посему дорога, будучи полноходна и калорийна указателями, отнюдь не всегда приводит в Б. Что, возможно, не погрешность ее, но — достоинство: к чему натыкаться все на тот же истерзанный предел? Или сеять подозрение, что кто-то не в силах найти давно найденное и уже заскучавшее?

Как, например, я — в комическом эпизоде названием «Важнейшая встреча жизни», когда на полчаса меня забыли трамваи. Я, несомненно, могла поправить им память — перебросив себя на двести метров и посвятив автобусу, зная наверняка, что на сданной позиции трамвай сразу спохватится о мне, тогда как веру мою начнет укалывать автобус. Но я не бежала из пустыни, ежеутреннего полигона, ибо к каждому трамвай приходит — по вере его. Правда, едва болтливые вагонетки наконец прибыли и подобрали опаздывающих, через две остановки движение вновь упало, поскольку там починяли дорогу, и самосвал густо опорожнился щебенкой — на рельсы, пусть исцеляли автомобильную трассу… кстати о переброске в автобус или в такси. А когда оранжевые жилеты стали неспешно корчевать рельсы из груды камней, то отчего-то раньше взялись спасти бесполезную обратную колею… Встреча разъехалась, и жизнь сложилась самостийно. Ergo: действительное название эпизода — «Сошествие с ложного пути», и пункт Б помещался гораздо ближе моих предположений, и задача была блестяще мной решена.

И разве дорога — не риторический вопрос с оплаченным закатом? Пусть даже слагаемые умышленно перепутаны, кое-что заблокировано жанровой уличной сценой, ошибками молодости, перелетом бумажных журавлей или распродажей костюмов в агрессивном стиле, указующем медленно взять себя на плечо… однако все места — налицо.

Университетский корпус, факультеты математики и истории: завалив классическую колоннаду, еще шесть молодцеватых уровней, окна тождественны — не по любви, но по расчету.

Выше по улице — некоторые жилые домы. Один разведен стилем конструктивизм — меж половинами здания длятся препирательства в пять и в семь этажей… Великий другой — тиран-самодур: эксплуатация каменных излишеств — уточнения сбиваются в шайки диптихов и триптихов, балконы-трапеции в суперобложках — решетки для фигурного сбора горшков, постановка шпилей…

Дальше — проницаемый оку этаж с планетарным фронтом гастрономии: массив услад, несовместный с жизнью.

Редакции и издательства, встающие друг на друга до самой крыши.

Аптека с поплевывающей яды элегантной змеей.

Уличный рынок, отзывающий Флору из снов о дороге, чтоб дарить ей свою любовь — на прицепах, лотках, столах, бочках, и в погребах, и в тайных ходах беспозвоночных и мифах…

Взятие поверхностного, но бурного перекрестка, чьи светофоры изменяют доверившимся — посреди мостовой, так что переброситься в следующий квартал — с провинциальной простотой, чуть явившись, нелепо.

Привознесенное над улицей дневное кафе, но чем выше день, тем прочнее заходит — в ночной клуб, оба названы в честь чего-то, отложившегося от мира — толщей вод: «Титаник», «Атлантида», «У Ихтиандра»…

Осаженная боярышником или шиповником площадь — и в изголовье трехэтажный собор и проглотившая птицу над деревом колокольня с полной гула головой. Идущие к своему Создателю через площадь еще издали начинают кланяться ему и креститься.