— Неисчислимы поводы для уныния, — вздыхает объятый плащом. И расплескивает газету, и перелицовывает зажелтевшее — на запорошенное. — А я полагал — ее, как весь народ, разволновали перестановки в министерстве финансов.

— Узрела над собою неотрывный кувшин и рыдает, — говорит Нетта. — Свирепый, криводушный кувшин… — и запрокидывает голову, и видит в глубине над собой — запекшиеся города облаков, размыкающиеся в синеву, посыпая святых, рвущих на себе остроглавые кроны, — пеплом. И над молодым человеком в черном, зауженным бронзой просветов, — звенящие на весу зонтики и коробочки. И, устав от удушливого всезнания, сыплют лепестки в его взвихренные волосы. Зарубка на стволе: начало положено, в нем проступает фактура, плоть…

— Дожить до ее лет — невероятный труд, местами отвратительный… — замечает Аврора. — Но не исключено, что она — профессиональная плакальщица и ей хорошо заплатили.

— Возможно, истинное имя поможет мне пробиться — сквозь ваши скитающиеся посуды? — говорит последний в идущих, с разлетевшимися глазами. — В действительности я — Дурис, вазописец. Значит, опять — время о чем-нибудь напомнить: продуть трубы, прозвенеть сосуды и артерии и выхлопать пекло? Ибо в толще жизни застрял, как заноза, правоверный глухой… Кстати, — там, откуда вы бежали, или — куда вы идете?

— Мы идем на пикник. И почему — вы, а не мы? Вы не разделите с нами трапезу, отныне Дурис? — спрашивает Нетта. — Вас привлек не чарующий запах яств? За чем иным нас догонять?

— Возможно ли отказать себе — в усладах, а чреву — в скрипучей работе? Но с особенным аппетитом я жажду — ведущего!

— Ему могут быть неприятны люди из прошлого, — замечает запинающийся объятый. — Вы для него уже умерли — и зачем-то манифестируете назойливым привидением… Читали прогноз? В конце трассы возможны грозы.

— Пребывать в благодати — и впускать сброд себе подобных… располовинивать, размагничивать… И ответьте, где последыш Дафниевой глупости? Там, куда идет, или… кажется, от ее расплесканного тела тянет рыбой… Я хочу уже знать, где — сад тишины!

— Где, где… — говорит Аврора. — Расскажи — пятому, десятому, и жена тут как тут… Вы же — противник артельного… дела, надела… — и прижимает и обнюхивает надушенные бурей рюши и пены, и набрасывает на плечи. — Тьфу, дует… задувает из одних времен — в другие, — и заботливо правит пузыри. — Старушку сгубил ее завидный слух. Отличный слух, будто на соседней улице дают гуманитарную помощь. И не утерпела, и — очертя голову… И теперь у нее полная тачка счастья. Но теперь кто-то пробросился, будто основа всей жизни — духовная сосредоточенность…

— Неужели тот лидирующий персонаж укатил ваши вазы? — спрашивает звенящая скулами Нетта. — Блоха запрягла гору, а у первого — ни в руке, как у вас, ни под плащом — как у моего приятеля… и хотя к нему на спину подсел ранец, да в нем — тара под персики. Пока он сушил очередной ритон в очередном притоне… он говорит: в корчме на литовской границе, — у него стянули рукопись книги. Думали, в этом пакете — золото! Бывший владелец — уверен. Донору мало, что ущербных человеков горячит его кровь… болящих, порченных, вокруг него всегда клубится шушера. Он хочет обозначать себя устно и письменно… денно и нощно. Возможно, боги его укоротили, — и стряхивает со лба темную склоку волос. И стелющийся смех. — На соседней улице в самом деле давали помощь от Армии спасения. Не хлеб, не чай, не лапшу — персики! Водяные шары, что скользнут в вас и лопнут — дабы всем было радостно. И каждый персик, как в супермаркете, виртуозно завернут… правда, не в фольгу — в какие-то грязные, исписанные страницы. Я думаю, это и есть его рукопись… — и вытягивает из ранца мятую сигарету. — Нынче мода: вырывать из рук, высыпать из окон. А он опережает и отдает добровольно. И кругом — порядок: никакого мародерства.

— Дэн Сяо-пин повелел развеять свой прах, чтоб не занимать собой землю — чтоб крестьяне пользовали место под посев яровых, — объявляет почетный донор. — Свою радужную оболочку и кое-какие органы девяностодвухлетний покойник просит принять нуждающихся.

— Даже свекла была бы уместней, чем персики! — говорит Нетта. И, подавившись пущенным дымом или смехом: — Попутчик как нашелся в капусте, так в ней и рос, — и ненавидит подружку-свеклу. И никогда не ест. Мой конек — сто вариаций, одна другой багровее!

— Свекла отстает в развитии… — бормочет объятый, уткнувшись в газету. — Я ем свеклу. Просто это не доставляет мне удовольствия. Парализует — ее бесовской, развратный колор.

— Разве жизнь благороднее заревого, вечернего колера свеклы? Ты не находишь, что она катится в пищу богов?

— Я знала неофита-слепецкого, он тоже кропал том, — объявляет Аврора. — Или он был садист и просто так истязал бумагу шилом… пока регулярный кочет клевал ему печень. Тоже передавал бесценный опыт! А когда слепец полегчал и кочет его ухлопал — кто мог прочесть собачьи кучи маловыразительных точек? Так что определили — на дачную печку. На истинный профит.

— Почему вы все шествуете, о воплощение занудства! Разве вам не везде готов стол и дом? — спрашивает кричащий, с центробежными глазами. — В кружевных мантильях деревьев… на подзеркальнике вод, покрывших энтузиазм водоплавающих — стрекозами, отмывающими полет… и на застеленных солнцем холмах?

— Гонконг выклянчил у Китая часть праха, чтоб развеять прораба китайских реформ — над бухтой Виктория… — и объятый складывает газету в карман плаща и вытягивает из другого — такую же желтокрылую. — Потому что мы выбираем для пикника не прекрасное место, а прекрасное время.

— У нас отняли — там, где мы были, — говорит туманноликая Нетта. — А мы идем в царство радости, где нечего отнимать… Где уже ничего не отнимут!

— Вы уверены: царство радости — в будущем? — спрашивает кричащий, с наросшей на затылок спиной. — В земных широтах… в дивных градусах и более слабых минутах?

— Я смотрю, вы сидите на информации, — замечает Аврора, и подсушена, и подтянута — до объявленных дудок и складок, объявленных — бурей. — Клянете трапецию, а ваш профиль — заточенный спереди ромб! Профиль пустыни.

— И предпринятые фигуры по-прежнему отбрасывают нас на стартовые позиции, — произносит зауженный молодой человек в черном. — В окаменение отсветов и отзвуков…

И, подпрыгнув к кривляющейся над дорогой ветке — и оставив в воздухе молнию или рубец полета, и нагар и эхо, возвращается — с истолченными в гроздь розовыми цветами или с оливковой ветвью.

— Мы так весомы? — интересуется Нетта, пуская дым.

— И проглотивший нас и сомкнувшийся мир, сотворяясь заново, обретает возможность — совершенства, — говорит молодой человек в черном. — Post hoc — ergo propter hoc.

И кощунственный взгляд, цвет горной породы змеевик.

— А здесь вы откуда? Тоже извысока? Я прозевала ваше прибытие.

— Возможно, вы прозевали и мое существование.

Молодой человек, зауженный в черных трафаретах деревьев — или в бронзовых лонжеронах, в их аффектированном свете, льющем реликтовые порталы между стволами — друг в друга, или — в безнадзорные щели… как сообщающиеся с пикником сосуды… как неоконченное предложение — в чье-то желание: приблизить стороннее, редуцированное — к остекленевшему рыбьей костью центру…

— В самом деле, в вас есть кое-что неожиданное, — говорит Нетта. — Ответствие черт — грубым древним лекалам, забытым кем-то внутри меня, их страшной черной позолоте… — и бросив сигарету, раздавив стоптанным каблуком: — Обрюзглой тайне моего существования.

— Непроцеженным инстинктам, — замечает объятый и цыкает голубой губой.

— Я показался вам бесплотным, — говорит зауженный молодой человек в черном. — И готов остаться в этой весовой категории.

— Отныне я смотрю сквозь вас и вижу мир незакопченным, — говорит Нетта.

— Отныне и во веки веков, — произносит молодой человек в черном.

И подкрадывается к влачащей тачку — неумеренной, как трехлопастная арка, Дафнии с вознесенным пикой затылком меж отрогами взлелеянных лиловым плеч. И стряхнувшая мед оторванка-гроздь, набирая в воздухе — тремоло и чадящий гриф, пикирует — в собрание мелко трясущихся в тачке кулей и мешков. Но за полоборота полутусклой, полускрипучей пики — не разрезанный на смыслы плеск трапеции, сливаясь с рекой. И забрызганная блошками продолжает себя — параллельно многоочитой реке — в бессловесных… о, сколько их, несравнимых, — косточки, посахарившие черепки кострищ, и — смотри выше пухнущих на крылах веток или храма — остроглавых святых, зализывающих лохмотья или убаюкавших за душой серых птиц, и — еще выше: рачительные и помраченные, что грохочут, сеют, сорят… Но вторая или пятая касательная — к дарованной сладости: гроздь… аварийные вспышки роз… И трапеция смята — в обморок, в самозарядное о-оо! — одно из Дафниевых богатств моросит на дорогу… И, сотрясая пейзаж, подрезает тачку и хватает куль — в объятия, и выщипывает из тайника меж вализами с бюстом — корпию: пресечь пшеничный пунктир, заткнуть бездну… О золотой благожелатель в черном… или черный гриф, клюющий наши следы — чтобы ненавязчивая дорога нас посеяла?