Так свершается провожаемое нами — или кем-нибудь неизвестным — шествие между весельем и радостью, меж подскакивающим на кочках чувством к вину и примкнувшей страстью бомбистов: залучить в затяжные уста — разительно тающее, тлеющее… Хоровод вертопрахов и бражников — вдоль хрустальных, сервированных судаком и форелью вод — или вдоль обнесенной животрепещущим частоколом миссии Флоры, в чьих перебоях — скомканные холмы не скудеют зеленой искрой. И, возможно, что-то насвистывает — тот дальний: шалопут, забывающий обернуться, и в дульце его сдвинутой на затылок шляпы алеет ассиметричный, шестикостный лист… а за ним шелестят плащи, уста и иные сладострастные складки… ловчий лиловый… ромбы, кипы прямоугольников — под вскипающий абрис персиков, а сами панбархатные закруглили и зашили землю ливнем… И над всем качается лирный звон органиструмов — или праздничных колесниц, запряженных — восьмеркой киафов… или — напротив: спрягаемых — бурдюками, мехами и остальными пифосами и скифосами. И ныряют в напущенную форсункой тень — и из тени в свет — вспотевшие фляги, серебряные манерки — или отуманившиеся склерозом молочники, и кряхтят корзины. И разлакомившаяся коса косматых термитов или наймитов, а над ними надписаны белые бальные бабочки… И дорога, брызнув из-под колес, обгоняет веселых идущих и, помедлив пред взошедшим за холмами, в новейших холмах, кагалом крыш или куполами дынь и пожертвовав — золотом или всеядностью, устремляется — вдоль безлюдных вод.

И объятый плащом, запинающийся, отсылает взоры — над желтизной газетного листа… или правительственных зданий — за три чешуйчатые излуки уползающей к радостям дороги.

— Мне видится там дорожный столбец, здешняя передовица — дабы застолбить официально, сколько прошло и осталось до чего-нибудь архиважного. Или… — и опять сверзаясь в газетный подвал, — через триста метров наступит время — обнародовать сокрытое от нас таинственной завесой… и, возможно, будет нами учтено для дальнейшей жизни.

— Не копать, на два метра вниз — клад, — говорит Аврора. И веет белокурым овечьим чубом и эоловыми оборками.

— Или не указатель, но живописное полотно, — вставляет кощунственноглазая Нетта. — Музей одной картины.

— Герма с черепом цезаря — или с беспрецедентными кукушьими полномочиями… — произносит кричащий. — Но какой художественной дезинформацией ни оглушит — дальше продолжается то же самое. И поднимается к горизонту, и переплескивает… Или я взираю — еще глазами неведения?

— Успеете окрутить Аврору, — говорит объятый. И уста лазурны и сливочны. — Стать сателлитом, перемять каждое из ее платьев — и функционирующее, обмуровочное, и альтернативно пылящее в глаза. Длинный роман, километров на пять, а потом — в кусты…

— У гонимого вами бедняги… и угоняемого все дальше — голые руки, — говорит Нетта. — А вы возьмете счастье. Прямо на дороге.

— Да, кто-нибудь, возможно, и подхватил это шествие веселящихся глухих, — замечает кричащий, с центробежными глазами. — И видит, что первый — неокликаемый — уже угодил в ров… боров! И тот, что сразу за ним — с неуслышанным воплем и бессмысленным хрустом — летит в забвение, а последние — за чужими спинами — не подозревают: слишком смеются. И всей командой репетируют архиважные планы — новое, скандальное прочтение классики. Эти сюжеты — как дорожные знамения: стандартны… категорически — ничего сногсшибательного! Но творцу не обязательно с кем-то себя идентифицировать. У меня нет привычки — мыслить о себе третьим числом, как цезарь или Гертруда Стайн. Я путаюсь между всеми — наконец раскромсав собственное тело… стремление — не к смерти, но — к свободе! Я не включаю себя, потому что хочу — судить… или — любоваться.

— Вуайер! — говорит объятый плащом. — Кстати, я тоже путаюсь между вами — в неглиже…

— Жизнь праведная — и жизнь веселая… Я предпочитаю вторую… и третью, и десятую, — говорит Аврора. — Отобрали, скажите пожалуйста! То, что не вернешь, я обычно дарю. Мало ли, что и куда отобрали из моего дома? Значит, я смогу веселиться в другом месте. В питейном поле. Если он у вас оттянул, значит — зачахнет без такой невидной мелочи… Кисет с карбункулами, свинчатка? Или — как у попутчика — рога, что никак не обнаружит? Возможно, вскоре они обретут четкость.

— Он всегда ищет то, чего у него нет. Острое и ужасное. Как в готическом романе, — говорит Нетта.

— Нетта не любит брутто, — бросает неотрывно от газеты объятый.

Скоро, скоро предстоят интересы: сквозь звенящие лиры и веселые разговоры веселящихся о веселье пробиваются дальнобойные тарелки — там, в полосе пикников, отнесенной ветром или течением времени и отдачей, — уже сумерки, и щелкают швермеры и петарды, и в воздухе — огненные письмена… Вероятны возлияния, магнетизмы, фонтаны одежд… или застольные беседы, словом — радости и шипучие, и цокающие. И какой-то свист и бульканье малахитовых рыб — или шуршащих жабрами листьев в сетях ветвей — или в их отражениях на маркой воде, раскачавшихся — канонерками, расчехливших стволы, рассучивших мелкокалиберные сучья…

— Я пересекал чей-то двор, и уши мои зачерпнули речь, — сообщает кричащий, с разлетевшимися глазами. — Нынче летом будет засуха, тьфу, эвфемизмы — аравийская депрессия! И еще — семь таких же лет, и забудется прежнее изобилие, и глад изгладит землю… А на вопрос, как пройти… не помню, куда: вы пойдете вдоль реки, и выйдет из нее племя плоских от голода рыб — заглотить что-нибудь… и птицам зноя будет нечего есть, и повесят вас на дереве, чтобы склевали с вас вашу плоть… должен ли я почтить случайность и принять услышанное — за пророчество?

— Во время текущей засухи… впадающей в следующее лето… в Туркмении учредили День Нейтралитета, — сообщает объятый плащом и опять выворачивает газету. — Протянули проспект имени Нейтралитета и сварганили гильотину… pardon, Арку Нейтралитета. Одноименный мост с выбитыми балясинами, водоворот, смотровую площадку и шампанское «Ледяной нейтралитет».

— Да и дом разлетелся на сто магических осколков, — говорит Аврора. — Но я вынесла сквозь ураганный огонь — ураганное платье и отсутствие проблемы: в чем пойти на пикник. Так что же объявлено — зной на многие лета или разгул пророчеств?

— Если первым объявлен — тот, сиюминутное не корреспондирует с оптимальным, — говорит кричащий, с наросшей на затылок спиной.

Но чем крупнее — шествующий навстречу шест, за которым — аберрация, замутненность пространства — аляповатым знанием… или — летящий навстречу гарпун, сбивающий на пикник, и в фокусе — упругие натюрморты, и из сорванного полога, то есть завесы, сорванной и уже расстеленной на поляне — красногалстучные индюки-персики… ау, не злоупотребляйте пастельными тонами, бубнит кричащий, маловато огня, дефицит ураганной массы… или — арбузы с перерезанными глотками, брызнувшие — пурпур… Чем ближе веха, тем навязчивее — ее перерождение, наступившая вдруг неоструганность, деловитость… И с последней ужимкой дороги налетают — на бесцветный осиновый кол. И, прервав целеустремление, изучают — глиняную табличку с клинописью… или на крепежной детали ржавый гвоздь — ухающую под ветром или под филина надорванную фанеру. И взамен километров, килокалорий, мгновений до старта и иных замет следопыта — скороговорка, кляузное кривописание: «Здесь окончил землю рыжий муж, клейменный до пят веснушками, уши из розовой папиросной бумаги. Объяснялся картаво, на монотонном языке, окончания сопрягал». И холмистое новообразование — деревенская груда расшитых корнями земляных подушек, и мерцающие пролежнями грелки камней, а сверху посажены в паутину два пятнистых, как глобус, незрячих яблока.

— Сами и кокнули, раз последние с ним беседовали, — говорит Аврора. — Вот и музей одной картины.

— Сопрягал неизвестно с чем… а известно — зачем? — вопрошает объятый и опять перелицовывает газету. — Возможно, у него были проблемы с пищеварением.

— Или — из общества «Прострелы в спине», — говорит туманноликая Нетта.

— Огненно-рыжий вплоть до самовозгорания, — произносит зауженный молодой человек в черном. — Глаза северные, архангельские.