— Кроме книг, — вставляет Пастушка.

— В книги мы сами надышим родное сейчас.

— Почему они должны показывать вам особое время? — запальчиво любопытствует Пастушка. — Почему — вам, а не мне?

— А как вы относитесь к тайному недоброжелательству? — спрашивает Эрна. — Однажды моя подруга, которую я подозреваю в этом грешке, пригласила меня в кино. На черную комедию. И на выходе я вдруг обнаруживаю, что мои бриджи безнадежно испорчены какой-то черной краской… В другой раз у нее же случился лишний билетик на «Любовь к трем апельсинам»… А к ночи — у меня сыпь, неутешная аллергия на цитрусовые!

Эрна — и надтреснутый вид на нижнюю улицу, угол, ножницы: идущие на закат зеленые в краснеющих отворотах — и притирающиеся красками юга, бродячий дуэт — старое, манерное дерево и старая флейтистка под деревом.

— Если мне не блазнится бушевание вод, так остро кажется, эта пастушка нас отсюда не выпустит, — роняет нежная дева-серна. — Ни из сырного дома, ни из прутьев дня.

Гуляющее окно с лопнувшим капилляром, трещиной в запекшемся солнце, приветствует на губной гармонике шпингалетов и скатов — скатившихся в бродячие музыканты: клен и старуху в панамном конусе с оловянными бубенцами локонов, над светлой половиной старухи парит сучок флейты-пикколо, и вдоль деревянной свищут цыплячьи лапки. На локте дамы — бестактная клеенчатая трапеция с ржавой защелкой. А над пиком панамного конуса — задуваемые вкривь и внакладку флейты клена, по которым скачут листы — и тоже треснули в птичьи или в чьи-то еще, и щекочут лоскутную рапсодию, а может, старуха ловит в дыхальца своего сучка и в сумку — раскачавшиеся на тесемках кисти крылаток, крылатки аккордов.

— Старая, двурогая муза улицы. Тоже наверняка на часах, — бормочет Эрна. — Подает сигналы с мест. Высота намекает наши деяния.

— Значит, строите планы о множестве персон, не существующих в чистом виде? — уточняет чужестранец. — Кстати, эта чудо-флейтистка — моя старинная знакомица с соседней тысячи верст. Ее точное отражение — в левых половинах вещей здешнего лета. Она обожает тех, кто никогда не уйдут, и играет им приветствие.

— Ах да! Кто-то в самом деле ушел. Были одни похороны, хотя не представляю, кто, с чего и когда, — спохватывается дева-серна. — В такой же златолиственной, как сейчас, сердцевине дня, на переломе. Долго ждали нашего патрона и все тянули процедуру скорби. Наконец он явился — в черном костюме и в снежном вороте. И как будто в бабочке с бриллиантом. Я еще удивлялась: он так красив на этих похоронах, как жених, и явно затмил покойника, так что зря ревновал к нему.

— Живописать на похоронах галстук-бабочку?

— Вероятно, прорвался — из какого-то любительского спектакля и не успел переодеться. Из идеального Уайльда. А может, не галстук, а настоящая бабочка присела к нему на ворот?

— А после спикировала к вам на плечико.

— Сейчас — тот же полдень, и мы его так же ждем… Значит, бабочка еще не долетела до патрона. До его отражения — рядом с вашей старушкой.

Невесомая приходящая — узловата, как ягодный куст голубика, возлюбившая горбиться в кабинете ее визитов, навсегда отобранном — в смутной редакции, возможно, попрыгунья, и нарост на спине — не из разлагающихся, гниющих событий, но снасть для соскока с ангельского крыла, и окутана той же взвинченной смутностью, и дымится не потому, что внемлющий — окуривает ее, а сама — дым.

Начинают старуху неуверенный шаг в коридоре, дребезжание и иные мелизмы протертого горла, благовещение нештатных и невременных. Предложение — рвануть к рассыпанным по укреплению дверям, войти в стены, стремительно запахнуться, наш главный союзник — сквозняк. Продолжают — сдавленные вопросы и ответы. Что случилось? Опять тащится… Особо опасная старушка Гну-Гну?.. Слава богу, она меня не видела. Пусть идет к голубым глазам единственного слушателя. Только он, с его пышным душевным теплом… Разве вы не усилили свои караулы? Не украсили дорогу к себе — двухглавыми собаками, каракуртами-птицеедами, не протянули — ров со сломанным мостом?

Что приносит старуха? Свистящий, как флейта, час. В ее доме — ни благодатного уха, ни даже сладколюбивого рта. Почему не препираться со скатертью, заплетая ей за беседой — восточные косы? Впрочем, уже украшена диадемой — подавленным блюдечком в золотом обруче. Чем чревато спорить с поставцом в кавалерском снаряжении — в полном звоне, вменять — ветреницам-шторам и девушке-кушетке?

О чем старуха шумит? Необходимо вслушиваться? Пф… Ничего о будущем? Ни представления, я пробиваюсь — на другие представления. Это не гадко? Не гаже собственных забот! К тому же не умеет сделать эффектную коду.

Есть ли в ней что-то неумолимое? В ней и во всех, кто струится, журчит, рокочет и веет, не прекращаясь, расправляя мне уши, разворачивая к себе… Сладкие щипчики для сахара? Щипцы для пыток!

Нам ее не жаль? Не больше, чем ей — нас?

Одинокий слушатель, принимавший и окуривавший старушку Гонобобель, он же — игрок по прозванию Хвастун Шестьдесят Второй, ныне под солнцем чужой гостиной говорит к Эрне.

— Ида Валерьяновна, рой голубых ягод, исполняющих желания. Ей на вид восемьдесят семь лет… поверх никому не интересных документов. Соседи зовут ее — Идочка, снисходительны к непорочным, к мишуге, но я думаю, сердце их медленно, и не видят постройки, вставшие на крыше горы, и прощают их высокие имена. Если она кого-то полюбит, то уж будет верна всю жизнь. Она и ее забористое жилище. Укромность просмолила саквояжи, баулы, зимники, летники, пыльники… ни одной агоры. Знаете бегунов за уходящими, сматывающимися, как беспричинно вцепляются в полу? Как бегут вослед ретирующейся мебели, простираясь к дверцам ее и хватаясь за откачнувшийся ящик? Который, как все коробки, папки, спичечницы, пронумерован. Берегутся в них кохиноры: пряжа переставших времен и выбывшего населения. Если она прознает, что ее любимцы болеют какой-то темой, пустится преданно собирать все, что к ней привязано. Ни дня прохлады! Вырезки газетные и журнальные, и собственноручные выписки, и что-то непременно срисовано, а противящееся оттиску Идочка затвердит наизусть… — и подхвачена дальняя реплика, перебродившая в смех: — Некто возлюбил город двенадцатого часа… ибо город, как деревянная кукла, вмещает в себя двадцать четыре несхожих города, так отныне все, что коснулось его, принадлежит не двенадцати, а… — и вверх всплывает мизинец в перстне. — Раньше она получала кипы газет и альманахов, но последний ее кошелек похудел, и приблудили крикуньи-радиостанции. Она запомнила, какие звезды и маки земных огней, какие закатные перекрестки сложились в орнамент моя родина, и отныне я постоянно принимаю все эфиры, каблограммы, граммофоны и домофоны моих пенатов. Сверхнадежный ретранслятор «Идочка». А если ей надо совлечь с потолка крепышку-корзину, поменять местами седьмую дарохранительницу с пятнадцатой, она не обратится к случайно приблизившимся — лишь к тем, кто любим. Неделю будет бороться с соблазном, потом позвонит и робко спросит: «Голубчик, не зайдете ли на чай, не поможете ли?» Так что следующие двадцать дней я горячо собираюсь, но сотни дел не столь стыдливы и бросаются наперерез. Впрочем, совесть двадцать первого дня… как город двадцать пятого часа… И наша светлость жалует — перетасовать разноперые чемоданы, перетряхнуть Идочкины божницы, перекопать ее конопляник — и прибавить тридцать-сорок добрых дел впрок, но извините, голубчик, ей больше ничего не надо! И тогда садимся за порошенный коринкой чай и за обстоятельный толк. Сначала я креплюсь, но на третьей чашке не выдерживаю и умоляю: «Ида Валерьяновна, позвольте грешить — раскурить одну трубку, а черный хохол обязуется убраться в форточку!» «Господь с вами, — Идочка плещет ручками, — к чему снадобье — в форточку, останьтесь за столом и выкуривайте, пожалуйста, из моих цветов вредоносных жучков…» Вам кажется, она зануда? Вам кажутся сумасшедшие миры, эхо третьего дня. Помните, что вы читали в трамвае, пересекающем третий день? — спрашивает у Эрны чужестранец.