Любящая вяжет хоровод светлых дружб, компанию неугомонных. Потому просит отнести сверточек — только не шелушить! Любить, как стеклянный! — по адресу Почти-рядом-с-вами, ну так пропустите единицу сыщицкой телекатавасии, или это — изъятие из вашего тела органов на продажу? — но войдете в чудный дом и понравитесь и сроднитесь! Беда реки в том, что схватила на истоке волну и несется с истошной манией, а могла б разок отклониться… переступить хороший порог, попотчевать рыбкой… Умоляет: звякните-ка… мне, к несчастью — или к вашей радости? — недосуг, и поздравьте, пожалуйста, затравеневшую чету. А вдруг захотите шефствовать и звониться с каждым праздником? Нельзя, нельзя терять связи с людьми. Посему то и дело вызванивает приятеля со «скорой помощи», да поддержит ее колесами — на нелегком выходе из супермаркета, но подует упреком: сердечнейшее мерси за ваш четырежды круглый пустяк, разве я спрашиваю к тачанке всю бригаду?!.. И, разгрызая вяленый плавничок от соседа… или утаенного от Эрны угодника Скорого: трепещет! Умасливает мой язык, на котором неспокойно одной побочной барышне… хотя, как в этой давно умершей рыбе, соль и кости — и сверху не нажуешь.

Подлинная взволнованность жизнью, бурление… утишаемы длинной снедью, смилуйтесь — не полпластинки полборща, есть простейшие порции, что не половинятся, кроме — на свою цельность и на меня, и не делайте застенчивые глаза, а накладывайте с припуском — с фартуком! Анкор!.. Неприличнее — только опоздать на чужие торжества, безыскусная, теплая человечинка, у которой Пастушка непременно — премьерша. Но болеет, как скорей насыпать на ложечки едунам — нашумевшее, творчески небесспорное, плюс вечернее полистывание классики, и нельзя рассрочить — ведь следующие уши кому-то собеседнику не придутся, и на пике в самом деле слизнет все услады. А когда отставший гость подтянется — к опрокинутым кубкам и скорлупам, к лужам вина и масла и к увядшим жирандолям и берцовкам, уже заросшим пастушьей сумкой, Любящая встретит десерты. Будет чистить — и заскальзывающее в бархате и в шелке, персики или сливы, и на нашем лихорадочно фи загнившему Голливуду — протянется к… ах, остатки-сладки! Уж если женщина умеет выходить замуж, так пойдет и пойдет по падении мужей — без запинки — и в любых распознает нового каркуна, то есть кропотливая оперативная работа не для нее… О чем это мы? А-а-а, томик Пушкина под подушкой, пока жевала ваш чуингам, вдруг посеяла!

Но у Дня Любящей Пастушки — вкус Непреходящей Юности: хозяйка украсит стол дня сего — не ветераном с пузом медалей, шнапсом, но шпаной Чебурашек, пивом и примкнувшим веселеньким — чипсы, соленые орешки, сухарики, возвращаемся к крохам — к часам, крошащим мгновения.

Шершавые полевые встречи: Пастушка — в неожиданной для августа и для Эрны кожаной куртке, взбучена кошелями карманов, колками и кнопками, в которых колобродят металлические зигзаги, в руках — книга, и меж особенно чтимых страниц — заклад, солнечные очки или молитвенно сплетенные их тараканьи лапки, и — нежная дева Эрна, на плече — оплошавшее насекомое, не то голубянка, не то голубой трутень, под локтем — разиня-гусь со свинченной головой.

Недомогающая обеспокоена лохматой стаей звука, место регистрации не определяется — сносится и с тем и с этим истоком, обвалы, клокотанье, рык — часть выразительных средств, возможно, отслоена от судорожного здешнего воздуха, или бродит фланер, свистун — сбитый с раскаленного чайника нос, а может, гуляют, не чинясь, чьи-нибудь мясопустные пастушеские упреки…

Вопрос к Эрне:

— Зая моя, вам не кажется, что где-то льется вода?

Эрна в мечтательном настроении.

— А вдруг это вино? Пенно-багряное божоле? Вообще-то, кислятина… — и с сожалением разводит руками. — Нет, мне кажется, что не кажется.

— Но почему? — Пастушка изумлена, и представленные глухота и непробиваемость столь сквозящи, что пора непринужденно запахнуть на груди перепонные кожи зверя и зверобоя — и проскрипеть басовым рукавом… — Растут куча расфуфыренных струй, слышных даже в другом городе, а вам не кажется?!

Однако увлеченность Пастушки брыкливыми струями не менее скоротечна, что — в полноводности звуковой палитры где-то за переборками, за торцами улицы и недели, но картина, уже состоявшаяся и освоившая — худшие подозрения: пришлую деву Эрну — над извергнутым из черного дерева ящиком, где дичатся наволочки, стыдливо прикрыв розовеющее ин-кварто желтой ромашкой… ну и карамба! Ну и клумба!

— Вы что-то потеряли, зая? — кровожадно спрашивает Пастушка, изучая взором подробности — извергнутое, поруганное.

Дева-серна дарит болящую неослабным участием — и почти восторгом:

— Какая на вас выпуклая кожаная модель! А когда вы пришли, я ее совершенно не заметила! — и, высадив гусака Шабо на расцветшие в ящике ромашки, с интересом ощупывает обильную кожаную полу и подкладку, и впускает пальцы в карман с брыжами, и бесцеремонно бренчит осевшей там денежной ерундой. — Но если действительно льется, значит, не кажется! Кругом постоянно мурлычут ручьи, и длиннотелые, мускулистые реки неудержимо перетекают из постаревшего дня — в молодой. То и дело проливается страсть или мысль, шелестят фальсификации, струятся облака и воспоминания — из пустого в хрустальное. По лесопильням бежит тиховейный опил, чтобы оплодотворить землю — тайгой… — говорит Эрна. — Не хотите пролить в себя жаркую гусиную кровушку?

— Жаль, что мы что-то произносим, отчаянно информируем, проповедуем — и так редко услышаны. Никакой отдачи! — изрекает недомогающая, и высказывание можно полить горечью и назиданием и пересыпать растрепанной жестикуляцией, меж которой — отбить карман и надменно защелкнуть.

— Просто классная косуха! Хотя не вполне симметрична. Старшей дочи или младшей? Или мамы-сан? — интересуется Эрна. — Хорошо бы сюда какую-то броскую деталь… наган, шлем.

— Так, ничего не заволокичивая, я сообщила, что мне в определенном смысле не по себе, и потому я здесь, — повышает голос Пастушка. — Меня, несомненно, знобит.

— Я потеряла газету с самым важным: что сегодня дают в музеях и что — в зоопарке, привлекательном живом уголке, — смиренно поясняет Эрна.

— Не совсем то, что необходимо хранить в разобранном виде, в масле, в чехле, в сейфе, лучше на разных полках, — скептически определяет недомогающая.

— Но технически это возможно, — возражает дева-серна.

— Газета не полезет на глубину подземных руд, для нее это — политическое самоубийство! — заявляет Пастушка. — Только казначейские неожиданности или оберегаемый документ — в глупом интервале между самообманом и крушением перед завтрашней тайной.

— Знаете, что где лежит? И чего никогда не загонят в этот ящик? — радуется Эрна. И поправляется: — Я ищу телескоп или подзорную трубу. В конце концов, лучше маленький бинокль, чем большое поражение. А можно мне тоже примерить вашу кожу? У вас ведь не вирусное страдание?

Но пастухи не дорожатся отвлечением — шкурными примерками, а держат лидерство в резонных вопросах. Например:

— Когда ищешь то, чего нет, не все ли равно, где искать? Почему не на открытых поверхностях — не подпиливая засовы и не сбивая заповеди?

— Раз высокие зрелища нам недоступны, пошарим в ближайших окнах — напрасно засекреченное. А не покажется, значит, ублажимся простецкими часиками. Затем из комнаты на той стороне я высмотрю окно увлекательнее, — обещает нежная дева. — Если не дано быть — с Лучшим, и нам течет не вино, а вода, не все ли равно — в каком доме и с кем, и в чьих одеждах… Или я чего-то не вижу — тем более нужно перехватить у вас несколько глаз. И прозреть, и умилиться…

— А чем плохи часы, закрепленные за вами? — недоумевает Пастушка. — Или те, что встречаются в гостиной и в кухне?

— В сравнении с преследующим вас кипением струй — мертвечина, на них тень воронья! — говорит Эрна. — Не часы, а безглазые маски — не различают клиентов, всем показывают одно и то же! На потолках, парапетах, телефонах и зеркалах, на эфесах дверей, на компасах и кофейной гуще лежит — сейчас, сейчас, сейчас…