Зато на черном жнивье полночи, впрочем, перекопанном на антистрофу, колыхались равнинные белые флаги, или синие, палевые, фиолетовые спешно сощелкивали глазки и отсверки, ссыпали сребреники, сгоняли поражение и бесхарактерность. Пресуществлялась страна авральной зимы, шло сотворение, шелестящее возведение, формирование, фабрикование, и созидали из высоты, добрейшие горних радиальных беспокоились о покинутых — и вносили кроткую лепту, кто-то сбрасывал сахарок — самый нерастворимый и неразменный, и щепотку муки, и крахмала, и соли, или мела — почти пригоршню, правда, худую, и крошили пышный бублик и батон ваты из давно прошедших, зато двойных окон, и заодно крошили — любимую фарфоровую чашку, и с тех же благословенных, но помутившихся тюлей состригали ветерок кружев, и сдували пену с закатного облака, дробили сердечную таблетку и капали восковую свечу или оловянное колечко, и обшитую муслином пуговку с выходного платья, и наперсток — и краба с фуражки, а еще — искрометную брошечку и свою дорогую белую косточку, и присыпали лепестками засохшей розы из карманов счастья, и розовой пудрой, и пуховочкой, кстати… и из прорех векового пальто летели драгоценный гагачий пух и попутные драже нафталин, но кто-то жертвовал целую скомканную записочку и совсем развеявшуюся вещь — перочистку и, забывшись, мечтал, что из этой выйдут реять бабочки… А может, неслыханная щедрость всем только снилась, поскольку дарованные богатства, похоже, не имели веса, ибо сливались в неразборчивое и односложное — в чистоту исполнения, и казалось — низвергался глухой, монологический снег и пикировало лиловое и лилейное свечение.
По необъяснимой случайности Интересное Лицо встретить своих гостей не смогло. Скорее всего, сжигало себя на работе, не зная ни праздников, ни выходных, ни страховки… Тем не менее прибывших встречали, притом — как настоящих влиятельных и знаменитых, как неподдельных званых и сущих любезных: тут и там стояли группы деревьев — витийствующие колоссы с бычьей шеей и торсом буровой и космической пусковой установки, корифеи, дирижирующие, и разворошенные костыльные старейшины в папахах каракулевого инея или в пирожках, и банкиры с черными сигарами и трубками, родившими пашню дымов — над уведенной из видимого крупкой зелени, мифоманы с фимиамом, и белые воротнички, и обугленные работой негры, голенастые зубоскалы в молочных кашне, и траурные и свадебные, и патлатая шпана прутьев, оточенная и взбаламученная — и карабкалась, и взвивалась друг другу на лопатки, и всех оплетали кратеры салюта — высеченные из театра жесты, и из праздничных бочек — пробки и щепки, и шквал бабочек, перочисток и записок с желаниями летел на гостей — как на свет, и таял, как столовое серебро, и ветви примерзали к заломам высочайших восторгов, к пазам и лункам экстаза — и отныне были неразменны в чувстве.
И уже прокламировали пропилеи, и возглашали соборы и базилики, скапливали фирмы, биржи, бутики, театры и рестораны, и насесты ангелов и грифонов, и катили площади с фонтанами, дружно вскидывающими дивные ножки, как дивы канкана, или объявляли фабричные трубы, стесняли казармы, стенды с правдами, бани, больницы, тюрьмы, тиры, и вынесенные на площадь эшафоты — и выдвинутые к ним балконы, и мавзолеи, и статуи Благонравия — во всех проекциях сразу: с центральной улицы и со сползшей в лужу, и на сравнительный анализ из тонущей лодки и из уносящегося «Ламборджини Диабло», и разгоняли сгустившуюся графику — гигантским побегом ступеней: от взморья к акрополю, или от прилива снежной пыли — на раек композиции, сияющий… нет, не светлым циферблатом, засомневался Причастный № 1001, а скорее луной, но с отбитой четвертью, с отъеденной гедонистами, и пристрастно перечерчивали мосты и арки и, оттирая ловцов рыб, все круче заводили амплитуды и трассы города на заре, то есть очерченного приезжим уже на заставе, пусть цвет его — не солнечный туф, зато — обнаженное сердце зимы, возможно, оттого что представили — не золотое, но лунное сечение: структуру, анатомированную арматуру, в общем, на редкость открытый город высыпал — на одной линии, в сквозящие, слоящиеся костры которой безжалостно швырялись — чертики неудавшихся бельведеров и скомканные шпили… А может, нищие революционные романтики, залатанные ватой и заштопанные бинтом, еще по колено в кипящем строительстве, уже мечтали — о следующей стройке, например — раскрасневшегося города на закате, грезили, фантазировали, галлюцинировали, и если не слишком ровняли улицы — по бегущей минуте, так счищали — случайные черты, разовую годность и закладывали — глубину: продолжительность, за коей и проступит город, хотя, кто знает, как скоро? И что — его действительная форма?
Колокола завершали насыщенный балет «Встреча», правда, не успев подняться на вышки набата или наблюдений за грандиозной стройкой, и сливались с сугробами стройматериалов, и с натоптанной в них почти бесспорной улицей, или с двустопным маршрутом, с выработанным единым подходом, и с возвышенным — и с конфузливым опаданием к затоварившим ту и эту сторону залам, пиршественным, библиотекам, пинакотекам, курительным, к кабинетам и будуарам, изоляторам задумчивости, бассейнам, кухням, людским, гаражам, фамильным склепам и иным кладовым, но рассеченным — в многохвостые звезды, точнее, разверстым в ночь, не постулирующим — ни дна гостеприимства, ни единой прямой, вероятно, оттого что чертились на коробящемся от холода, неравномерном воздухе, и по причудливости оправленного ветвями, и по змееватой мебели черного дерева, разумеющейся — за чернотой, намаслившей преломление города, и по неоромантической природе Интересного Лица, в чьей ауре благоденствовал объект urbs, причастные предположили: возможно, здешняя архитектура, прикрывающая свою несдержанность — складками эфира, представилась им — в стиле модерн, либерти и внесла свои здания, павильоны, гроты и прочие гнездышки — в органичные формы «Стечение крестоносцев», «Собиратели плывущих по рекам корзин», или «Пролитая из треснутого кувшина луна», или «Фрегаты и барки, переходящие кряж»… согласно стилю — дома-иллюзии.
Впрочем, прибывшие располагали координатами Интересного Лица, хоть и не как педанты — слово в слово, число в число, и поскольку, отметил Причастный № 1001, он никогда не держался магии чисел, а тем более — тот, кто стал ему Спутником и где-то, когда-то подхватил свою неотвязную поговорку: иди-иди, что медлишь? — они отважно пустились в рекогносцировку. Однако известная мазкость ночи и припадочность, точнее, препинания открывшегося им путепровода мешали разобрать его титул, или снег, внесенный в сухожилия цифр на растущих вокруг билдингах-иллюзиях, не позволил определить, блюдут ли пагинацию — или градуированы по своей, иллюзорной шкале, например, по чину в какой-нибудь истории. Решено было взять экскурсовода, попутно перейти — все выпуклое, рекордное, благоговейное и поучительное, но в столь демократичной и неформальной местности, к удивлению ищущих, не нашлось выразителя этой жизненно важной профессии, ни справочных бюро и таксофонных кабин общего пользования, а также — телефонных трубок автономного плавания, уклонившихся от тех времен или от сей провинции, как прежде разошлись с ней — Пятая Авеню и Великолепная Елисейская Миля, и Беверли Хиллз и Тверские Поля, или Олд Ломбард-стрит и Пиккадилли, не представилось также и почтовых ящиков, мальпоста, агентурных каналов связи, передатчиков военных секретов, ни пожарных гидрантов, светофора и камер наблюдения… даже выходцев из темноты с предложением — предложить им закурить, и вообще никого коммуниканта — по-видимому, сей вид человеческой предприимчивости угас.
Тут другое подозрение, по-своему контрапунктическое, облетело Причастного № 1001, в очках «Новолуние», и Ставшего ему Спутником: что, если они не особенно совместились с Интересным Лицом, не сказать, в современности, но не сошлись — в периоде радений о ней, в ее законах и заповедях, в земледельческом цикле, в разбазаривании и в забивании, в возвеличивании и в поношении, и прибывшие бездарно оторвались — от перегнавшего свой этап и на нестерпимой скорости врезавшегося в будущее, а равно от горожан, проследовавших уже в новый день — или в новую ночь? — и настигли, похоже, второстепенные элементы: статичность, шокирующее немногословие округи, ее абстиненцию… то есть энтропию — это остывание адреса, это вымерзание красок — до полярных сцеплений! До сцепившихся черноты и белизны. А также и — кучи свидетельств недавней бойкости, усеявшие рельеф меж архитектурных ансамблей и балансирующих на маршруте причастных — оттиски верной, но порой когтистой стопы прошедших, проскакавших, провлачившихся, и рассеянные ими некоторые реакции некоторого раздражения универсумом — натекшие и выпавшие в крупном зерне… здесь Причастный № 1001 обратился к абстрагированию от реальности, полезному и аподиктическому: не далее как в нынешнем исчислении — собственно, утром — он протискивался через автобусный нарратив, в котором некие слои отцепили от бабушки, Причастный не стал уточнять — чьей, орудие «Телефон», замкнувшись от ее простейшей забывчивости в дни абонентских плат, чем подвигли премудрую, сообщило повествование, абстрагироваться от мира… кстати — о часе души.
