Солнце любит всех поселян, кого застало в своих объятиях, — благородных и уклоняющихся от определения, их преподобий и их подобий, вздорщиков комедии, идущих заре навстречу с подводами и с раскрывшими пасть мешками и торбами, и нарочных от плачей, но праздным дарит больше света и прохладней к тем, кто в тени воздетых на плечо мехов, кадей, вьюков и кулей, а впрочем, всем возводит золотые горы и приветствует — гулом пламени. В обласканных — пилигримы, окружившие куст, и куст — весь в эгретках, пекторалях и фермуарах огня… И кто-то столь освещен, что ни с кем не сравним, а иные не жалуют — ведерный барабан или барабанное ведро: новопоселянка Семнадцатая твердо не различает в формате — картофельный и ягодный профили, обоим не лежится и неймется — их тошнит ненасытностью… Словом, бунтарка С. сразит несравненного Пастухова — своим презрением к чинам и форматам, нежеланием угождать и выслуживаться, и перед таким диссидентством кумир уж точно не устоит! Правда, час спустя приедет за барышнями, чтоб вернуть их борозде… сто проклятий! — не ожидаемый Пастухов, а всего-то — полуинтендант, мешковатый франт и, узрев, что здравие замполита полно — чуть на палец выше дна… на тонкий девичий, догрузит ведро собственным чертыханием, и посягнет отоварить сборщиц — тем и этим профилем сразу, и замахнется формой во множественном числе — вожжи.
А Двадцатая с той же спорой шкалы, принимая экспедицию, не заслуженную ничем — или поминутной отсталостью, отпадением от картофельной тропы времени, негодует и дуется, что кургузая деревенщина-дорога, кожа да кости, глина да солома, вряд ли подсуетится закрепить ее союз с Пастуховым, разве уложишься — раскрыть себя и вывести приближение к несравненному на опорный пост в его гороскопе? На безотлучный фатум.
Для поправки дел и сил неуспевающей Дв. (смотри пункт двадцатый) остается сдать почти без боя — сет кривоколенных гастрономов, чтоб перехватить следующую площадку — Университет. И уж там противостоять — идущей густыми лекциями или нотациями науке и ждать: вот-вот споткнется о парадокс, застынет перед неразрешимым, трансцендентным… и кто истинный ученый закупорится в скорлупе, обособится в своей узости? Но взять паузу — и сойти в междисциплинарное пространство… по чьим переменным чернотропу и зимнику от предмета к другому барышня Дв. сможет — скитаться и высматривать Пастухова, а чтобы не потерять лицо, но украсить его натуральными нуждами сего променада, утвердить вдали — что-то базовое: кафедру, куда непременно пора завести нос, хранилище книг — от античных образцов до нынешних, стечение на лотках провианта, алфавитный ящик с почтами… переход из пассажа в театр или из темных аллей в преисподнюю… И как не удостовериться, на месте ли — деканат, актовый зал и пышущая всесилием дверь, выпекающая румяный пентакль, а в коридорных окнах жужжат вчерашние перекрестки или позавчерашние пастбища? Хоть и эта дорога, камни и пиктограммы, не протяжней той соломенной — в элизиум под вокзалом леса. Хорошо, если держится — пять минут… Но когда ваша тема — извечное отставание и опоздание, не угодить бы — на маршрут, когда Пастухов уже миновал… и вообще нонсенс — не произвестись в свет тремя годами раньше, чтоб блаженно зачислиться на курс Пастухова! Лучше признать сразу — в этой жизни ты вряд ли что-то догонишь, избранный объект — непознаваем, и первые сведения о нем неизлечимы и обогащению не подлежат.
Но в награду три по пять минут между лекциями и полдневные сорок собьются на живую нитку — длиннее юности и иных намерений и ввернут поселянку Дв. в новое накопительство. В дни, когда трасса просеет ей — солнечные ведуты и лучших прохожих, сколачивать портретную галерею: юноша в золотом венке и юноша с корзиной фруктов и с черепом, молодой человек в голубом, портрет пирующего Вакха и портрет лейтенанта зуавов, привязанного к дубу, ученик звездочета или Эразм Роттердамский с арбалетом и с желтой гвоздикой за ухом… портрет отдыхающего на пути в Египет… портрет молодого человека, снимаемого с креста… Точнее, сбивать коллекцию из моментальной фотокабины: Пастухов, несущий под локтем две растрепанных книги, шевелюра и борода против лета черпнули сумрачности. Рядом несравненный молодой человек в полный рост, свитер и вытертые джинсы, у расписания курсов или рейсов. С ними — Пастухов с заброшенной за спину курткой жалует кому-то рукопожатие, да не отсохнуть руке счастливчика! Здесь же Пастухов — потрошитель Таллина, города в табакерке — в снежной картонке с синим куполом, с облаком-цитаделью, обращая Таллин в дым — в толпе таких же потрошителей, фон — черная лестница… В шаге молодой человек с бородой и голубой тенью под глазами, кричащий вдаль — простуженные приветы, и примкнувший к компании — Пастухов у окна, в разгоревшихся лампады весны, вплетающих в несравненного золотую нить. Портрет в темных тонах: Разбивающий Сердца, рука отведена на плечо рыжекудрой прелестницы в белом пиджаке, распахнувшем зачерненный и зауженный стан стрекозы. Несравненный с портфелем, в дверях аудитории, оглянувшись… Почему, почему никто не вспомнил ему, что оглядываться — возбраняется, запрещено, заклятие? Наконец, Пастухов, Лишенный памяти — бесстрастно идущий мимо той, с кем съел чуть не пуд ягод юности… уж не меньше пригоршни.
По ненароком принесшемуся к барышне слову восстанавливать — полную тираду, включая фиоритуры, а по этой тираде — и все изъяснение… пристраивая беседу и косушку-беседку, и подводные токи, и подземное и надземное, и еще балкон, мезонин и башенку, терраску и флигель, и амбар… Наращивать единицы хранения, сопоставляя несравненные жесты — с мановениями, вензелями и выкрутасами деревьев, с решеткой Летнего сада и с траекторией цветения луга, с живописной интригой шелковых складок — и атлетизмом мраморных, с надтреснутой монограммой времени, явившейся на каменной стене, и с финишной низкой меж равниной ультрамарина — и стаей заката. Подсекать изменения — ростки новых признаков, отклонения, инверсии, вариации, и детально анализировать — и заносить в кудрявый девичий альбом, в дневник, тюковать в холм общих тетрадей…
Подвижничество исследователя расщеплено поселянкой Дв. на три полезных квалификации: коридорный, филер и регистратор, шестиоокая троица шастает по факультет-променаду, путается в пестроте своих выходов и отскоков — и регистрирует несравненного, и при каждом — трое тут же вспыхивают до ижицы, и надрывом воли не позволяют огню — простираться, но опять — топают на огонь как-то без огонька, тормозят, мнутся, заикаются и смеют невзначай обратиться к Пастухову — выспросить время или дорогу в деканат, или к морю, тем более — за советом, как и в чем запечатлеть прекрасное: стекло, цемент, урановая руда? Что достойно — чернила или кровь, молоко, роса, сидр… и в какой манере? Потому что следящий не должен раскрыться, чтоб остаться в невидимых, в проглотивших язык — и сберечь себя для дальнейшей комплектации иконотеки…
Сыщется ли еще — столь кривое зеркало, возможно, самое крупное… или неглубокое, но скривившееся пуще приятелей? Растащившее старину Пастухова — на черепки, суверена — на сувениры… Швырнись сторонний гуляка по свалке и набреди на сей дородный отчет безотчетного, на индекс напропалую сбродного — на эти непристойности, пересчитанные — обратно в словосочетания, то есть в клочки… но не беспокоимся о стихшем подлунном промысле — в территории, куда гуляют за иными жемчужинами.
Но за нерасторопность, подобную чьей-нибудь смерти, поселянка Двадцатая таки наказана! Избравшая ее кара — ясно, слепота. Не опознавшая в стольких встреченных Пастуховых — урожденного настоящего, с некоторых пор и вовсе перестает его узнавать. Продергивая свой вороватый ход по пяти пятакам и щепе сороковника, не обнаружит — ни единого несравненного! Ни в читателях расписаний, ни в листателях книг, ни в свернувших город в дым — на маршах большого знания, ни в музицирующих на бандонеоне, ни в прикованных к скале, ни в пришнурованных к мачте…
Возможно, слепонемая Дв. проморгала, как заступила университетский шлях — и вышла в открытый сентябрь? И, утратив прозорливость, обречена созерцать мир — чужими глазами. Не представившимися взорами. Униженно пялиться из-под ресниц травы, пробившей ступени осени, столь истоптанные, что откинулись от ранжиров и возвышений… Вперяться неутоленными глазами желаний — в интересные предложения, что снизу доверху облепили трамвайные и автобусные стоянки — и гнут расписанные телефонами пальцы, и щекочут эфир — голубым и оранжевым пером… Лорнировать из многих углов — многоугольными листами клена, медлящего пред собором и пустившего свою тень — прикорнуть на паперти, но и первый, и вторая вдруг усомнились — в необходимости своего прерывного и разбрасывающегося двойника… Осматриваться глазами королевы Бробдингнега, чье лицо срослось с окном ювелирной лавки — и примеряет серьги, и таращится в прохожих — за одобрением и завистью, но вдруг отвлеклось на пару говорунов у обочины и сопутствующие им странности: левый парный махнул рукой и двинулся прочь, а строптивая тень его, отмахнувшись от хозяина, удержалась на пригретом ложе асфальта… Или увлеченное собой Бробдингнег-лицо принимает за тень — обрезки недавнего дождя? О тени, тени! Последние примеряемые барышней взоры наверняка принадлежат — теням… Или выведенным под ногами меловым каракулям: время драпает, потому что нигде не найдет себе места, — и все заметены дворником. И вообще ваше дело — двадцатое, и никто не готов организовывать любезный вам вид!
