Намерения новобранцев — закатить метаморфозу: мы были люди, а теперь деревья… точнее, обернуться кем-нибудь мимо палки-копалки — бесспорно, забирают воображение, накрывают, но, пожалуй, как-то рассудочны… Чьи-то взоры уже поскучнели, расшатались, отклонились, и по баллам выходит вперед — чувственное: первый бал Наташи Ростовой! От клуба аборигенов «Жизнь в полях» — еще одно одолжение: музыкальный аппарат с танцами. Однако стартует — с ляпсуса, с глухого ретро — всем на умиление: На тебе сошелся клином белый свет… Посему свет немедленно сброшен, и расплывается и сшибает в полумраке столы танцпол. Кавалеры — переносчики мешков и погонщики корзин с овощами отжаты в танцоры второй линии. Если выражаются на языке хореографии, лучше — на задворках, выкаблучивайте по козьим тропам. А на рывок — наконец протоптаться к неразбавленной красоте, к незадымленному великолепию — не так отпечатать на нем свои персты, как прихватить в щепоть, вобрать дар богов, вдохнуть до писка, вознаградиться… Черт, черт, черт! Пастухов забран — замполитом, и уже несравненному — вставной финт, скупые хвалы и еще расточительнее — недоработки, недочеты, червоточинка и гнильца… Несколько раз иссыхает река терпения и меняет красочный слой. Напряжение взывающих, ревнующих и соперничающих! Драматизм потерявших голову! Чемпионат по метанию гнева, пока Пастухов принимает распеканции и бесславит текст — тарелкой в руках, картофельный супчик, и к болтовне замполита примешана — аппетитная болтовня ложки. Несравненный созерцает танцоров — глазами летних небес, ранне-восточная полоса — сапфиры… Танцуйте, танцуйте… алло? Кто там приплетает меня — к бункеру и его укрывшимся? Не обращайте на нас… Наконец кто-то ловит — или навязывает ему — завершающую фразу, вполне криводушную:

— Отныне нерешенных вопросов не осталось…

И тут же консолидированный призыв — не излеченных трудотерапией, но по-прежнему тянущихся — к запретному плоду. Многоборье простертых рук:

— Гриша Пастухов, танцевать, танцевать! Мы все горим! — мы, коллективисты, дозревшие ли — распасться и делегировать представительницу — кого-то одну? И объявлено: — Первые десять танго — белые…

Освобожденный Пастухов, пустив вдоль призыва — задумчивый взор и не дрогнув, наконец доносил до своих уст — ложку супа и оценив его вкус или глубину — гримасой тоски, отправлялся — меж персонами танца, внезапно окаменевшими, в кухню, чтоб сторговать сомнительное: тарелку с картофельной радостью — за полные пригоршни сахару и во всеуслышание объявить:

— Пойду-ка угощу лошадь. С детства обожаю кормить лошадей.

Репетиция исчезновения: Пастухов, выходящий из танцевального зала — в первозданную сельскую тьму. Несущий сахар — задобрить гиппогрифа по имени Ночь, чтоб не сразу быть унесенным.

Но перед разменом фигур — их обновлением, освежением, свежеванием — еще одни часы с репетицией. С приключением в булавочную головку, поскольку последствий не предусмотрено. Зато из премиального фонда чудес — ведь не за блуд труда, но почти невинным, кто не стяжали, не суетились… Красавец Пастухов с электрической синевой в глазах, борода — ветвь сентябрьской лиственницы, еще неподдельный, здесь и сейчас — с визитом к распоследним. Непринужденный вопрос к бригадиру:

— Кто у нас изображает кипучую деятельность — из рук вон? Нужны две труженицы, соглашаюсь на бесталанных.

Снаряжена колесница — за картофельные шеренги, за овощные цепи, на подступы к тем горам, где уже предуготовлено… почти в мираж. В путешествии — четверо: лохматый полуинтендант на кухонном хозяйстве, вероятно, наполовину журавль: тонкошеий франт в тунике с крылышками, в три прорези выгнанной из мешка, галстук — бархатно-голубой горошек полыни, что ни утро свежий, и не упущена быть прорезанной петлица, моды сезона… а может, к земному удобству — наполовину гусь: рябого пера, отзывается на какое-то гусиное имя, к тому же гогочет, и ни намека, что через десять страниц полудругой — совсем другой, да и нынче в апогее — не полуинтендант, но Пастухов, сразу забравший у франта вожжи. С ними — Семнадцатая и Двадцатая барышни-поселянки. С ними палящий ветер, раздувший бахрому разговора и попутно — чувство приближения к пределу, к распаду, доплеснув юз — до дальней прихоти, до углей памяти.

Из досадующего Пастухова:

— Да черт с ним, с сухим законом, мало ли что я провозглашаю на клочке околотка — и только на лицевой стороне суток. Но если вам стукнула в голову интересная мысль, накапайте ее в узком кругу — и желательно в мелкую тару! Что ж вы рветесь — на смотр? Наши грузчики вчера так нагрузились, чуть не голыми бегали по просторам. Голая потеха аборигенам!

Из беспредельно изумленного полуинтенданта:

— Папуся, да почто же накукарекиваться, если не безобразничать? Не расслабить на себе портупею — и все ремни и лямки? Не сбросить патронташ и сумки с подсумками? Опомнись! Тускло опорожнять сосуд — или в упоении рвать, крушить, а кое-кого — и полить выпитым? И пересказывать свои свинства — взахлеб и неделями.

Цель паломничества — кусты в крагах огненных ягод, в каймах огня, в полтора роста незваных прибывших, кто тоже немедленно обведены — пламенем, кованые вокзальные орнаменты — на развязке полеводства и аграрных искусств, под фортецией леса, чьи сосновые пилястры и соляные столбы берез нащупывают ступени крутизны, поднимаясь — в пелену, и ни осень, ни тление не погасят их подъем. Или переплетение узких серебряных листьев куста — с рыбным рынком, с юркими сетями кильки и тюльки, с осколками зеркала, воссиявшими — небом. Итого: граница.

Из пояснения несравненного Пастухова:

— Нашему высокому гостю проректору донесли о здешнем наделе с ягодами, поправляющими от двадцати болезней. Так что повелели набрать и доставить — попервоначалу два ведра. Переходим к активным действиям. Думаю, можно вас здесь оставить на часок…

Но ведра — в траве, перекатывая и перегуливая пустоту, простогривая, чернокожая скакунья, непроглядная Ночка щиплет подножное и качает и растягивает колесницу или ковчег, а четверо, притянув за ванты ближний куст, жмурясь от солнца, лакомятся прямо с натуры и не замечают, что носы и щеки окончательно мечены огнем. Не лучше ли сгореть — в прекрасном солнечном дне, чем что-нибудь отстоять от огня?..

Новые поселянки, по шкале успешная борозда — Семнадцатая и Двадцатая, ошеломлены свалившимся на них счастьем: туча поклонниц срезана, божественный Пастухов — с вами и для вас! Долготой — в целое странствие! Которое вряд ли — солидный поход за золотым руном, но кто въедлив?

Полуинтендант, чмокая попавшей кислятиной, деловито советовал:

— Между прочим, наш заказчик читает историю ненаглядной коммунистической партии. Так что, мамочки, явитесь к нему на экзамен, говорите: а мы вам молодильные ягодки нагребли. Как поправилось ваше здоровье? Ждем от вас достойной оценки наших стараний… — и смеялся на гусином диалекте га-га. — Может, подсыпать ему что-нибудь еще — для особенного самочувствия? — и спрашивал Пастухова: — Он у вас читал?

— Нам похождения большевиков поверяла старейшая дочь этой партии, — отвечал Пастухов. — Но накануне экзамена я был приглашен на юбилей — дивное двадцатилетие, неожиданно увенчавшееся — воспетыми тобой безобразиями. Наутро я получил — сто пятьдесят давления и не успел вышагнуть из низовой культуры, из перевернутых ценностей. Как тут оценить мудрые постановления двадцать четвертого съезда? Их грандиозное значение — для одной шестой, и для стран соцлагеря и всего мира? К тому же аз грешный перепутал партийные документы двадцать четвертого съезда — с партийными документами двадцать третьего… не по стоимости, но по рассеянности, — невинно рассказывал Пастухов. — Так что эта мадам Сижу была оскорблена, едко высмеяла мое невежество и при всем честном народе вынесла приговор: я безыдейный лоботряс и просто никчемный тип! И если она скрепя сердце ставит мне удовлетворительно и не гонит прочь, то лишь потому, что я уже отслужил армию и в своем старшинстве над сокурсниками не снесу срама…