Рисунок головы великого князя и его сподвижников в сцене «Видения» и сопровождающих его бояр в сцене посещения монастыря поражает неожиданной для иконописи манерой изображения волос, расчесанных на прямой пробор, с тщательной разделкой прядей на концах; тонко разделенной мельчайшими штрихами кромки бороды; некоторой сухостью, характерной больше для гравюры.

Ближайшую аналогию изображению отдельных деталей находим в графических листах Евангелия XVII в. Антона Виерихса «Толкование учения о предании» и «Посылают Иудеи рабы ати Иисуса»[978]. Там же находим аналогии целому ряду второстепенных деталей: доспехи на Дмитрии и конных воинах, форма копий. О знакомстве художника с хорошими западными образцами говорит и гирлянда изящных звезд с тонкими двойными лучами[979].

Художественные особенности изображения позволяют отнести прорись к числу памятников переходного этапа развития русского искусства. В этот период влияние западноевропейских образцов, в частности графики, ощущается в привычных рамках древнерусского канона. Элементы «живства» вторгались в традиционные сюжеты, помогая созданию новых композиций.

Образный строй прориси при внимательном рассмотрении поражает удивительной конкретностью. Живописец, изображая тот или иной момент, видимо, имел «в уме» определенную литературную канву. Если при изображении Спаса и Николы он пользуется традиционной иконографической схемой, то, создавая сцены, в которых главным действующим лицом был великий князь, он чувствовал себя значительно свободней. Видимо, он хорошо был знаком с широким кругом литературных источников, посвященных Куликовской битве, так как «живописные» образы полней и поэтичней сухих строк краткого варианта легенды, помещенного на обороте. И, глядя на дальний горизонт и поднимающееся солнце, вспоминаешь строки из «Сказания о Мамаевом побоище»: «Приспе же праздник сентября 8 начало спасения нашего, рождеству святой богородицы, свитающу пятку, восходящу солнцу, и бысть утра мгла…»[980]. Последние клочья этой мглы, бегущей от солнечных лучей, мы видим у левого обреза листа. Напрашивается прямая параллель, впрочем, обусловленная всем строем этой сцены: как ночная мгла рассеялась от солнечных лучей, так и орды «поганых» бегут под мощным натиском русских полков.

Та же конкретность литературной канвы чувствуется в эпизоде битвы, когда «Крестоносная же хоругвь довольно гнав во след супротивных, множество безчисленно убиваше»[981]. А сцена встречи великого князя (илл. 39) в монастыре на фоне завершения возведения монастырской стены кажется списанной буквально с натуры по своей наивной реалистичности в изображении второстепенных фигур (каменщики, споро продолжающие свое дело несмотря на присутствие «высокого гостя») и торжественно-церемониальной центральной группы, напоминающей «путные шествия» царя Алексея Михайловича в любимый монастырь[982].

Таким образом, своеобразная композиция листа, изящество рисунка, чуткость, с которой мастер использовал литературные источники и, наконец, хорошее знание западных образцов позволяют предположить, что мастер был связан с кругом мастеров Оружейной палаты.

Эхо Куликовской битвы прозвучало в веках. Подвиг защиты Отечества, подвиг князя и рати народной каждый последующий век воспринимал в контексте своего времени. Возникновение в XVII в. нового сюжета, связанного с событиями Куликовской битвы, и воплощение его в иконописи говорит о том, что в народной памяти были живы образы далекого героического прошлого. Примером памяти о славной победе на Куликовом поле и является прорись, хранящаяся в ГИМ.

Куликовская битва всегда осознавалась как одна из самых героических страниц русской истории. Из всех памятников Куликовского цикла особенно широкое распространение получило «Сказание о Мамаевом побоище». Как известно, сохранилось около 150 списков этого произведения, из них 9 лицевых. Самый поздний из лицевых списков, датируемый 1894 г., хранящийся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в собрании Прянишникова[983], давно известен исследователям. Этот список упоминает в статьях, посвященных лицевым рукописям «Сказания», Л. А. Дмитриев[984]. Приводя дату его написания, он, однако, не указывает имени мастера, работавшего над ним, видимо не придавая этому особого значения. Имя художника записано на листе 34 рукописи: «В лето 7402 (1894) написана бысть сия книга война Димитрия Донского. Писал Иван Гаврилов Блинов дер. Кудашихи; по заказу Балахнинского купца Григория Матвеевича Прянишникова, жителя села Городца, Читана и исправлена». Поскольку с именем Блинова связаны и другие интересные произведения, имеющие отношение к памятникам Куликовского цикла, следует обратить внимание на автора лицевого списка 1894 г.

Творчество Ивана Гавриловича Блинова известно очень узкому кругу специалистов. Наследие художника состоит из 30 рукописных книг, украшенных миниатюрами, и нескольких рисованных настенных листов[985]. Родился Блинов в 1872 г. в деревне Кудашиха Нижегородской губернии. Писать и рисовать выучился сам. Проявлял необычайную любовь и интерес к древним рукописным книгам, имевшимся в большом количестве в домах заволжских старообрядцев; сам собирал старые книги[986].

Факты биографии Ивана Гавриловича Блинова можно извлечь из его собственных записей и писем его детей[987]. До 22 лет Блинов жил с родителями в деревне, недалеко от Городца на Волге. В 1890-е годы он приобрел славу прекрасного рисовальщика и переписчика книг и получал много заказов. Его искусство широко использовали местные купцы-старообрядцы, известные собиратели рукописей Г. М. Прянишников и П. А. Овчинников. В 1900-е годы Блинов жил в Балахне, Горбатове, Казани и занимался перепиской книг. В 1909–1911 гг. он работал в Москве в старообрядческой типографии Малехонова (в Лялином переулке), выполняя обязанности корректора и художника. В это время им были созданы иллюстрации к «Слову о полку Игореве».

В первые годы после революции Блинов вновь оказался в Москве. Он поддерживал тесную связь с Историческим музеем, где его произведения высоко ценили, и с Румянцевским музеем. В 1919 г. он был направлен на свою родину «для продолжения работы по иллюстрированию памятников древнерусской письменности для Российского Исторического музея»[988]. В 1920 г. в Городце образовался краеведческий музей, и Блинов стал его первым директором. Эту должность он занимал 5 лет, а затем семейные обстоятельства заставили его оставить город. Дальнейшая жизнь его связана с родной деревней; отсюда он никуда надолго не уезжал.