"Очень жаль, что я не могу слышать его мыслеголос", - размышлял Камень. Его мысли были странно расфокусированы, и он удивлялся, почему боль, которую он чувствовал, казалась такой далекой, почти неважной. Было бы здорово, если бы он мог объяснить, что происходит!

Судя по вкусу мыслесвета Лазающего Быстро, он думал почти о том же, и Камень ощутил проблеск веселья - совместного изумления, как он понял, - над их затруднительным положением.

И тогда он осознал, что только что почувствовал. Развлечение. Перед лицом этого свежего доказательства того, как серая смерть искалечила его, он почувствовал себя забавно! Что с ним было не так?!

Вопрос прожег его насквозь, но затем он понял кое-что еще. Он пробудился от своего сна о Золотоглазой, но тепло, любовь, фокус ее мыслесвета остались с ним. Это вернулось... и это было невозможно.

Он дернулся, когда Лазающий Быстро снова прикоснулся к нему, на этот раз к плечу, и он почувствовал сострадание разведчика. И что-то очень похожее на... радость?

Все это было неправильно. Это невозможно! Золотоглазая была отнята у него, так как же он мог снова ощутить ее мыслесвет? Он не мог! Он...

Но, нет. Это был не мыслесвет Золотоглазой. И все же...

Лазающий Быстро посмотрел на него сверху вниз, затем указал, и Камень повернул голову, проследив глазами за жестом, и замер.

Да, это точно не было мыслесветом Золотоглазой.

Это был двуногий. Это невозможно, подумал он. Конечно, это не так! Это двуногий! Да, это был двуногий, не один из народа, а народ не мог сблизиться ни с какими другими существами, которые ходили по миру.

Но двуногие не из нашего мира. Эта мысль просочилась в его разум. Они не похожи ни на какие другие существа, которые ходят здесь. Мы знали это, оборот за оборотом.

Он уставился на двуногого - его двуногого, понял он, пробуя на вкус радостную силу связи между ними. Она - теперь он знал, что его двуногая была женщиной - спала на чем-то вроде предмета для сидения рядом с плоской мягкой поверхностью, на которой лежал он и сидел Лазающий Быстро. У нее были свои раны, раны, которые требовали лечения так же, как и его собственные, понял он, и тут он почувствовал разочарование. И все же, даже когда она спала, ее мыслесвет искал его. Это не было сознательным, знающим поиском кого-то из народа, и все же во многих отношениях это было на самом деле сильнее. Ее мыслесвет был таким ярким, таким интенсивным, даже во сне, и он был направлен на него. Он притянулся, окутал его, приветствовал его. Она была сосредоточена на нем, глубоко обеспокоена его ранами и в то же время совершенно лишена жалости, которая так давно выгнала его из Яркой Воды. Потому что у двуногой не было собственного мыслеголоса, понял он. Она не знала, что он потерял, и поэтому не оплакивала его... и никогда не будет. Мыслесвет не принадлежал Золотоглазой, и никогда им не будет, и это было хорошо. Это, чем бы оно ни было и как бы оно ни случилось, было слишком ярким, слишком особенным и драгоценным, чтобы сравнивать его с чем-либо еще.

Он открылся ей, почувствовал, как она проникает в темные уголки глубоко внутри него, смывая страх, горе и тоску, и понял, что наконец-то снова вернулся домой.

Корделия дернулась, затем фыркнула, когда ее лица коснулось перышко.

Ее мама и сестры годами дразнили ее из-за храпа, и, судя по ощущениям, она снова храпела, сонно подумала она. Итак, зачем она это делала? И почему она спала сидя? Это было...

Перо снова коснулось ее, ее глаза распахнулись, и все вернулось на круги своя. Ужас, боль...

Перо опять тронуло ее щеку, и она почувствовала... что-то еще. Она не знала, что это было за "что-то", но оно было там. Она знала это очень хорошо. И это исходило от...

Она повернула голову, и ее глаза расширились. Это не было перышком, коснувшимся ее щеки. Это был длинный, жилистый палец. Вооруженный вложенным в ножны острым как бритва когтем. Когтем, который, как она видела, раздирал псевдоласок при ее защите. Она выпрямилась в кресле и очень осторожно протянула руку, удивляясь, как он оказался у нее на коленях. Доктор Харрингтон сказал, что он наложил в два раза больше швов на этого древесного кота, чем на Львиное Сердце в день, когда тот спас Стефани от гексапумы, и его правая задняя нога была обездвижена там, где было восстановлено сухожилие. Должно быть, ему было очень больно, несмотря на анестетики, но каким-то образом он перебрался со стола рядом с ней на колени к ней, и она услышала тихий жужжащий звук - мурлыканье, поняла она, - когда ее руки осторожно обвились вокруг него.

Она прижала его к себе, баюкая, как самую драгоценную вещь в ее мире. Потому что, поняла она, именно таким он только что стал. Она, Стефани и Карл Зивоник разговаривали, пока доктор Харрингтон работал как с древесным котом, так и с Барнаби. Стефани пыталась объяснить свою связь с Львиным Сердцем, но Корделия знала, что она на самом деле не поняла, что пыталась сказать младшая девочка.

Теперь до нее дошло, поняла она с чувством благоговейного трепета. Она в точности поняла, о чем говорила Стефани... и знала, что она тоже никогда не сможет объяснить это кому-то другому. И это вообще не имело значения.

- Привет, - тихо сказала она древесному коту - ее древесному коту - с горящими глазами. - Меня зовут Корделия. - Она нежно поцеловала его между ушей. - Спасибо тебе на всю оставшуюся жизнь.

Камень прижался к ней носом, прислушиваясь к звукам ее рта, задаваясь вопросом, не так ли слепые общаются друг с другом. Это была интересная мысль, и, возможно, однажды он узнает.

Но это вообще не имело значения.

<Привет>, - подумал он в тишине своего оборванного мыслеголоса. <Мое имя - Оживший Камень. Спасибо тебе на всю оставшуюся жизнь.>

- Папа, - тихо сказала Стефани, глядя в окно, где дремала Корделия, ее темные волосы все еще были растрепаны, на коленях у нее лежал израненный и перевязанный кот, - этот кот выживет, верно?

Хотя она изо всех сил старалась этого не делать, ее голос сорвался. Она была достаточно честна, чтобы признать, что ее горе и страх подпитывались воспоминаниями о том, что она чувствовала, когда Львиное Сердце был ранен, защищая ее.

- Ничего не обещаю, - сказал Ричард Харрингтон, - но прогноз хороший. А пока, малыш, у меня есть для тебя работа. Я обработал раны Корделии после того, как стабилизировалось состояние кота, но был бы счастлив, если бы она обратилась к врачу, который специализируется на людях, прежде чем отправиться домой, и она выглядит так, будто приходит в себя. Как думаешь, ты могла бы убедить ее оставить моего пациента здесь, пока свозишь ее в больницу? Мак Кемпер отправился за сменной одеждой и кое-какими припасами, которые понадобятся выздоравливающим. Было бы лучше, если бы Корделия была готова ехать к его возвращению.

- Да, - ответила Стефани. - Буду рада.

- Я заранее позвоню в больницу и предупрежу их, что она приедет, - сказал Ричард. - Знаю, что было бы лучше, если бы Корделия как можно меньше времени находилась вдали от своего кота.

- Да, - согласилась Стефани, вспомнив себя одиннадцатилетнюю, так крепко обхватившую руками раненого Львиное Сердце, что кровь из их ран текла вместе. - Ты совершенно прав. Я пойду поговорю с ней сейчас.

Корделия подняла глаза, когда Львиное Сердце прокричал приветствие Стефани.

- Привет, Стефани.

- Как ты себя чувствуешь?

- Больной. Изумленной. Часть меня все еще верит, что я добыча ласок и мечтаю обо всем этом с небес или откуда-то еще. Я имею в виду...

Девушка указала на древесного кота у себя на коленях.

- Когда я проснулась, вспомнила все, что вы с Карлом рассказали мне, и не могу в это поверить. Я имею в виду, он дикий... не животное, а разумный? И он вроде как влюблен в меня, и я влюблена в него, и это просто невероятно здорово и одновременно супер-невероятно странно.