— Тут спокойно, — говорил Сказычев, не отрывая взгляда от асфальта. — Бандиты боятся сюда нос совать. Везде бы так. Разницу-то не поймешь, пока сам не увидишь.

В кабине становилось душно. Полуденное солнце палило с белесого неба, нагревая металл. Вершины дальних гор колебались, будто покачивались, в знойном мареве: казалось, вот-вот приподнимутся и уплывут темными облаками. Ослепляюще сверкала вода в речушке, бежавшей возле шоссе. Заметно уменьшилось движение на дороге, почти исчезли пешеходы, укрывшиеся от жары. Местность становилась однообразней, редко виднелись постройки. Попался навстречу караван верблюдов, нагруженных пестрыми тюками. Прошли дехкане, человек двадцать, с мотыгами в руках и оружием за спиной.

Павлина начала подремывать, но вдруг почувствовала, как напрягся Ваня Сказычев, объезжая углубления на дороге. Ушли под колеса темные пятна гари на асфальте. Справа валялись остовы автомашин, блестело в низкой рыжей траве стеклянное крошево.

— Наши машины? — тихо спросила Павлина.

— И наши, и афганские. Засада была, и мины поставлены. Гляди, как «Татру» изуродовали! Мощный наливник, на двадцать тонн цистерна. Сколько добра-то пропало! В кишлаки небось горючее вез, людей греть, а они его… — Ваня глянул на девушку, осекся на полуслове. — Ну, не расстраивайся. Говорю, привыкнешь. Дальше опять кишлаки будут. Дорога спокойная.

— До самого перевала?

— Почти до самого, — Сказычев помолчал, спросил: — Послушай, Пава, только откровенно… Мы, ребята, по службе здесь. Интернациональный долг, наша обязанность, все ясно. А вот вас-то, девчонок, что сюда привело? Романтика, что ли?

Павлине и ее подругам не раз приходилось слышать подобные вопросы. Обычно отвечали на них, как писали в заявлениях с просьбой отправить в Афганистан: «Хочу испытать себя в трудном, настоящем деле». Это звучало убедительно, патриотично и в общем-то было правдой, хотя, конечно, почти у каждой из девушек были какие-то свои, особые, причины. Павлина, отвечая, добавляла иногда: вся ее прошлая жизнь, дескать, привела к тому, что оказалась здесь.

Поздним и единственным ребенком в семье была Пава. Отец ее восемнадцатилетним парнем попал на фронт в конце войны. А после победного мая вернулся домой на Черниговщину при одной ноге и двух костылях. Да и левую-то ногу с трудом сохранили врачи. Лицо было исполосовано шрамами от осколков. Стесняясь своей внешности, мучимый болью в ноге, Павел Павленко жил замкнуто вдвоем со старой матерью. Окончив техникум, работал контролером на консервном заводе, все свободное время помаленьку копался в саду, выращивая цветы, или строгал, мастерил что-нибудь: очень любил работать по дереву. От табуреток до наличников крыльца — все было сделано собственным руками.

Лишь через пятнадцать лет после войны, оставшись без матери, встретил фронтовик в приднепровском селе немолодую женщину — участковую фельдшерицу: рослую, сердечную, с нерастраченным душевным теплом. Переехал к ней. Родилась у них дочка. И поскольку особых надежд на увеличение потомства не было, а в семье Павленко издавна старших сыновей называли Павлами, то по обоюдному согласию супруги нарекли девочку Павлиной. В общем-то обычное на Украине имя, ставшее редким лишь в последнее время.

Ласковая, дружная сложилась у них семья. Росла Павлинка девочкой крепкой, веселой, радуясь цветам и солнцу, чистым снегам и озорному дождю. Мать и отец дорожили каждым часом, проведенным вместе. По вечерам читали вслух. Когда Пава была маленькая — детские книжки. А подросла — каждый предлагал то, что ему нравилось. Отец — Джека Лондона и Шолохова. Мама очень любила биографии знаменитых людей, таких, как Павлов, Сеченов, Пирогов. А Павлинка увлекалась стихами: наизусть знала поэмы Лермонтова.

Летом сообща работали на огороде, в саду. Пенсия-то у отца невелика. Фронтовик разве что только не ночевал в саду. Впрочем, иногда и ночь там проводил, жег костры, спасая деревья от поздних заморозков. Зато яблок и варенья хватало на всю зиму. И картошки своей — до новин. Вот ковров, модных люстр и прочих атрибутов внешнего благополучия у них не водилось. Зато чистота да уют! Старый дом содержался аккуратно, красиво. Отец частенько выпиливал, вырезал что-то в сарае или ковылял по двору, постукивая топориком. Павлине очень нравилось это мягкое, веселое постукивание, будившее ее по утрам.

Странное дело, кое-кто из знакомых, из соседей, у которых комнаты ломились от новейшей мебели, а гардеробы — от модной одежды, завидовали спокойной скромной семье Павленко. Вечно эти знакомые куда-то спешили, стояли в очередях за дефицитом, что-то доставали. А семья фронтовика приобретала лишь самое необходимое из одежды и мебели. И книги.

Вся родня, все знакомые с малолетства звали девочку не Павлиной, а Павой. И в школе тоже. Рослая, кареглазая, с густыми черными волосами, с горделиво посаженной головой она сама ощущала свою привлекательность. Движения ее были неторопливы, походка ровная, словно бы плыла, не размахивая опущенными руками, а лишь отставив, как крылышки, ладони. Этакая цветущая сельская красавица, несколько флегматичная на первый взгляд. Но, унаследовав от матери женственность и стать, Павлина переняла у отца его обостренную восприимчивость и откровенность суждений. Отец был очень требователен к себе, может быть, даже слишком требователен. Вставал и работал, превозмогая боль, даже тогда, когда ему надо было бы лежать да лежать, как поняла потом дочь. Он терпеть не мог хныканья, пустого времяпрепровождения, хвастовства. Павлина тоже.

Здоровье отца ухудшалось. Возникла опасность ампутации второй ноги. Его положили в больницу. И опустел весенний сад, остались без хозяина молодые яблоньки, не слышно было по утрам веселого постукивания топорика. Сразу после выпускного вечера в школе, как была в белом платье, поехала Пава к отцу. Он встретил ее радостно, сказал, что нога почти не тревожит. Вероятно, скоро выпишут. «Ты только учись, доченька. Учись, пока есть возможность, — несколько раз повторил он. — В институт поступай. Мы-то вот не осилили с мамой…» «Я обязательно поступлю, — успокоила его Павлина. — Но не в этом году. Я просто не знаю, куда мне идти, кем хочу быть…»

А про себя решила: надо работать и учиться, чтобы не осложнять положение семьи, чтобы не уезжать надолго, пока отец в тяжелом состоянии. Так складывалась жизнь, что Пава и мыслями, и заботами, и делами была вроде бы взрослее своих сверстников. Она ощущала ответственность не тягостную, а естественную и даже приятную. Она просто не понимала тех ровесников, особенно мальчишек, которые всерьез, с азартом спорили о каких-то пустяках: о проигрыше футбольной команды или об организации танцевального вечера, увлекались записями каких-то истерически орущих заграничных певцов, бренчали на гитарах и, подобно девчонкам, увлеченно толковали о прическах и джинсах. Пава не считала нужным скрывать свое мнение по этому поводу. Парни в селе хоть и заглядывались на нее, хоть и относились с уважением, но явно побаивались. Эта выложит все, что думает, не побоится.

Летом, трудясь в саду и на огороде, Пава прикидывала, что же ей делать. На свете, по ее мнению, испокон веков было три вида основных, необходимых для жизни работников. Те, кто кормит, кто учит (создает здоровье нравственное), и те, кто лечит (заботится о здоровье физическом). Другие работники тоже важны, разумеется, но не настолько. Никто, например, не обойдется без еды. Необразованный глупец не изобретет пороха и не построит самолета. А уж из больного человека и вовсе какой труженик? Так считала максималистка Пава и сделала для себя соответствующие выводы. К сельскому хозяйству нет у нее интереса.

И педагогического призвания вроде бы не чувствует. А вот медицина привлекает. Если поступит в училище, через два года сможет помогать семье, заменит в сельском медпункте нему.

Так Павлина оказалась в большом областном городе и основательно, как привыкла браться за все, начала заниматься. Присматривалась к новым для нее городским условиям. Что поразило Паву на первых порах, так это облегченность здешней жизни. Печку топить не надо, газовые баллоны менять — тоже, об огурцах, помидорах, картошке — вообще об урожае — никаких забот. Сходи в магазин, на базар — и все в порядке. А как каждую картофелину, каждое яблоко выращивали — горожанину вроде и дела нет. Отработал восемь часов на заводе или в учреждении — и занимайся чем хочешь: гуляй, отдыхай, возись с детишками. Ни тебе огород поливать, ни на вечернюю дойку спешить. Ну, женщины-то, конечно, хлопочут по хозяйству, а для мужчин вообще курорт. Два дня в неделю не знают, куда себя девать. Возле пивного бара часами толкутся, костяшками домино с утра до вечера столы разбивают…