С моим приходом радистов на корабле стало пятеро. Трое несли вахту в радиорубке дальней связи. А меня по традиции определили в автосигнальное отделение к старшине 2-й статьи Федору Гребенщикову. В этом отделении начинали службу все молодые радисты «Вьюги».

Заведование наше оказалось довольно обширным. В штурманской рубке стояла на пружинных амортизаторах маленькая ультракоротковолновая радиостанция типа

«Рейд». За переборкой, в соседнем помещении, находилась аппаратура боевой трансляции, так называемый узел «В». Имелась у нас и переносная коротковолновая станция РБМ для высадки па берег.

Мы должны были следить за состоянием аккумуляторов, за сохранностью радиотрансляционной сети. Кроме того, в мои обязанности входило обслуживание агрегатной, где сосредоточены были умформеры и динамо-машины, питавшие все корабельные радиоустановки.

— В море будете нести вахту на ультракоротких волнах, — сухо сказал Гребенщиков. — В базе занятая по специальности, корабельные наряды и работы по общему расписанию.

Гребенщикову в то время перевалило за двадцать пять, и мне он казался человеком, умудренным жизнью. Говорил старшина мало, голос звучал резко. На худощавом лице почти никогда не появлялась улыбка. Пальцы длинные, тонкие, чуткие, какие бывают у прирожденных музыкантов. С такими пальцами хорошо работать на радиотелеграфном ключе. Одевался Гребенщиков аккуратно. Даже рабочее платье сидело на нем красиво и ловко.

С утра он стал знакомить меня с кораблем. Начала мы с форштевня и прошли до самой кормы, заглядывая во все рубки, спускаясь во все отсеки и помещения. Паша «экскурсия» продолжалась часа четыре. Я, хоть и не считал себя бестолковым, не смог запомнить всего. Три кубрика для команды, два котельных отделения, две машины, трюмы, цистерны, люки — разве тут разберешься сразу?!

— Обратите внимание на вооружение, — говорил старшина, — два стодвухмиллиметровых орудия, автоматические пушки, эрликон, крупнокалиберные пулеметы, торпедный аппарат, противолодочные бомбометы. Корабли нашего типа являются в какой-то степени универсальными. — В голосе Гребенщикова звучали горделивые нотки. — Мы несем дозорную службу, можем вести морской бой, оказывать артиллерийскую поддержку наземным войскам, бороться с самолетами и даже торпедировать противника. Можем ставить мины: для этого есть специальные приспособления. Можем заменять тральщики.

В общем, лихой кораблик! Меня просто поражало, как это инженеры и рабочие умудрились разместить на столь небольшом пространстве разнообразное вооружение, множество механизмов, сложную аппаратуру. В кубриках, правда было тесно, на ночь моряки располагались двумя ярусами: большинство внизу, на рундуках, впокат, один к одному. Лишь старшины и матросы постарше отдыхали па стационарных койках. Но теснота образовалась не по вине конструкторов. Корабль был перенаселен. Он находился в строю уже более десяти лет. За это время появилась новая аппаратура, новые приборы. На сторожевике выделили место для радиолокационного и гидроакустического оборудования. А поскольку прибавилось техники, прибавилось и людей, обслуживающих ее…

На первый взгляд казалось, что такой корабль с узким и длинным корпусом будет плохо держаться на волне. Поднимет его волна посередине — он и переломится.

Но Гребенщиков только усмехнулся, когда я высказал это предположение.

— Ходим в любую погоду, — ответил он. — Штормы бывают сильные. И ничего.

Я успел заметить, что Гребенщиков говорит о корабле только хорошее, и мне хотелось верить ему. В душе я уже радовался, что попал служить не куда-нибудь, а в дивизион, который моряки уважительно называли «дивизионом плохой погоды». В этом названии крылся двойной смысл. С одной стороны, подразумевалось, что сторожевики ходят в море и в бурю, и в туман, и о снегопад — когда угодно. А с другой — то, что сами корабли носили очень характерные наименования: «Вьюга» и «Метель». Третий корабль дивизиона — «Молния» — стоял в капитальном ремонте.

Однако мне сразу пришлось убедиться, что служить в «дивизионе плохой погоды» дело не только почетное, но и трудное. Едва кончился мертвый час, во всех помещениях залились колокола громкого боя. раздались трели боцманских дудок. Прозвучала команда:

— Корабль к бою и походу изготовить!

У меня, как это бывает, наверно, с каждым новичком, сжалось сердце: первый поход в море, каким-то он будет? Поднялся на палубу. В мачтах посвистывал ветер. По небу бежали низкие облака. Вода бухты, покрытая рябью, была серой и неприветливой.

Краснофлотцы привычно, быстро делали каждый свое: одни снимали чехлы с орудий, другие возились около лебедки. третьи проверяли механизмы. Корпус корабля начал тихонько подрагивать — проворачивали машины.

Я сел на широкий удобный диван возле маленького столика в штурманской рубке. Проверил ультракоротковолновую станцию, приготовил вахтенный журнал, бланки радиограмм. Принялся было затачивать карандаши, по тут появился Гребенщиков и приказал идти в радиорубку. «Вероятно, буду подвахтенным, дадут параллельные телефоны», — решил я.

В рубке дальней связи никого не оказалось. Возле радиоприемника стояла глубокая миска, наполненная рассыпчатой рисовой кашей, редкостной по тем временам.

— Ешьте! — усмехнулся Гребенщиков. — До самого дна. С полным желудком легче качку переносить. Вот чайник и кружка. Я вернусь через десять минут.

Ничего не поделаешь — пришлось есть. Занятие это оказалось приятным — рисовой каши я не пробовал с до-военных лет. Но миска все-таки была очень велика, одолел я ее с большим трудом, запивая чаем и отдуваясь…

Гребенщиков принес брезентовые рукавицы и железную щетку. Предложил одеться потеплее и повел на полубак, где находился кранец с аккумуляторами.

— Считайте краску, а особенно тщательно — ржавчину. Вернемся из похода — покроем суриком.

Было немного обидно, что меня не допустили до вахты. Но в общем-то я воспринял приказание старшины как должное, не зная еще, что во время похода такие работы не производятся.

Корабль между тем снялся с якоря и двинулся к выходу из Золотого Рога. В проливе Босфор Восточный «Вьюгу» начало покачивать. Ветер гнал навстречу туман. Справа угадывались знакомые очертания Русского острова. Слева, сквозь белесую дымку, виднелся удалявшийся берег. Постепенно он исчез, будто растворился в тумане. Вокруг была только вода. Медленно катились пологие длинные волны. Нос корабля то и дело резко опускался вниз, раздавался глухой удар, взлетали фонтаны брызг. Вода врывалась в якорные клюзы и с плеском растекалась по палубе. Зенитчики, дежурившие возле автоматической пушки, забрались на вращающуюся платформу, чтобы не намочить ботинки.

Ветер усиливался, трепал брезентовый обвес мостика, забирался под одежду. Я продолжал скрести щеткой чипу. Работа — не из приятных. Надо отвертываться, чтобы металлическая пыль по попала в глаза. К тому же из-за качки приходилось действовать только одной рукой, а другой держаться за кранец.

Палуба все чаще уходила из-под ног, меня бросало то вправо, то влево. Щетка срывалась. Хоть работал в рукавицах, а содрал кожу на пальце.

Появилась злость. Выбирая моменты, когда корабль плыл сравнительно спокойно, я с ожесточением драил краску, не думая о качке, забыв о том, что в двух метрах от меня кипят и пенятся за бортом волны.

На рубки вышел радиометрист Куколев, коренастый русый матрос второго гола службы. Постоял рядом, повернувшись спиной к ветру, спросил:

— Кашей кормили?

— Да.

— Все правильно. Воспитание молодежи по методу главного старшины Карнаухова. Говорят, он специально для такого дела дома рис бережет. Работа твоя бесполезная, все равно до базы ржавчина сядет. Но на психику действует. Если бы сидел без дела да в духоте, давно бы травить начал… Тебя еще и песни петь заставят.

Куколев засмеялся и скрылся в рубке. А ко мне на полубак поднялись Гребенщиков и старшина группы Карнаухов. Поинтересовались, как себя чувствую. Ответил, что хорошо. Гребенщиков распорядился отнести в агрегатную щетку и рукавицы.