Федор имел при себе неизменный наган, которому я не очень доверял, потому что он стрелял через раз или еще реже. На ремне у Федора болталась в чехле самодельная финка с наборной ручкой. Ее сунул Гребенщикову кто-то из товарищей, когда мы покидали корабль. Финка была острая. Мы открывали ею консервные банки и легко резали затвердевший хлеб.

Выбрав направление, спустились с сопки на улицу, прошли по ней до площади. Там как раз хоронили убитых. Накрытые плащ-палатками, лежали возле широкой ямы несколько матросов. И еще — офицер. Бросился в глаза его высокий лоб. Ветер шевелил густые длинные волосы. Над офицером скорбно склонялся какой-то капитан.

— Кто это? — спросил Федор у сержанта с лопатой.

— Из роты Автоматчиков все.

— А он?

— Лейтенант Крыгин.

Фамилия была незнакомая, мы направились дальше. И

вдруг громкие торжественные звуки музыки заставили нас оглянуться:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает!

Воины осторожно опускали в могилу тела боевых друзей. Рослый молодой краснофлотец с баяном стоял у самого края ямы. Так необычно было все это, что мы с Федором застыли посреди улицы и не двигались до тех пор, пока не угасли последние звуки.

— Пошли! — поторопил Гребенщиков.

Вот и тенистый, с прямыми дорожками парк. На полянах, окруженные заборами, красовались дома, похожие на игрушечные, но довольно вместительные. Возле домов пестрели клумбы. Вероятно, здесь жили семьи японских офицеров или чиновников. По всему чувствовалось, хозяева бежали впопыхах, не успев захватить имущество.

Осмотрели один дом, второй, вошли в третий и разделились. Гребенщиков пошел вперед, а я попытался открыть какой-то люк в подполье. Нагнулся над ним и в этот момент услышал за стеной шум, приглушенный выкрик.

Вбежал в комнату и на секунду замер от неожиданности: на Федоре висел японец. Вероятно, он накинулся на Гребенщикова сзади и теперь душил его, охватив горло правой рукой. Федор хрипел.

Забыв про кинжал и про автомат, я с разбегу прыгнул на спину японцу. Он упал вместе со мной, мускулистый, гибкий. Противник был сильнее меня и к тому же знал приемы борьбы. Падая, он рывком повернулся липом ко мне, вцепился одной рукой в горло, а другой пытался вывернуть мою правую руку.

Я крутился и дергался, отталкивая его. Не хватало воздуха, наступало удушье. И вдруг я почувствовал, что тело японца вздрогнуло и обмякло. Ослабели ого руки. Федор Гребенщиков, опомнившись, ударил самурая финкой между лопаток.

Японец лежал перед нами мертвый. Это был офицер лет тридцати с лишним, заматеревший волк с сухим лицом, с крепкой жилистой шеей и очень широкой грудью. Я с отвращением смотрел на его скрюченные пальцы, поросшие рыжеватой шерстью. Синяки от этих пальцев держались на моей шее несколько дней…

В кармане убитого мы нашли перламутровую коробочку с иероглифами, а в ней — восьмигранный серебряный орден.

Я захватил орден с собой и сберег его вместо с погоном. Сейчас, когда пишу эти строки, они лежат на моем столе.

…Вернувшись к своим, мы доложили о случившемся капитан-лейтенанту. Потом рассказали товарищам.

— Ну, поздравляю, — сказал Гребенщикову рассуди-тельный старшина Михаилов. — Рацию ты починил под огнем противника, японского офицера на свой личный счет записал — наверняка награду получишь.

Слова Михайлова оказались пророческими. Вскоре Федора Гребенщикова наградили орденом Красного Знамени. Василию Басову, Александру и Василию Кузнецовым, Александру Платонову и мне были вручены медали «Адмирал Ушаков». Один только Яков Михайлов не получил никакой награды. Дело в том, что наши наградные листы пошли на морское дно вместе с кораблем, подорвавшимся на мине. Вторично документы оформлялись лишь спустя некоторое время, когда Яков Михайлов демобилизовался и уехал к себе на Алтай. Вот и остался он без ордена, без медали.

А о японском майоре мне довелось вспомнить двадцать лет спустя в новом дальневосточном городе Находке. Там меня пригласили в клуб моряков на встречу советских туристов с экипажами иностранных судов.

Клуб этот хорошо оборудован, есть кинозал, библиотека, гостиная, помещение для спортивных игр. Уютная обстановка, мягкие кресла, газеты, журналы и книги на разных языках, фортепиано — можно отдохнуть в свое удовольствие.

На встречу пришло несколько высоких светловолосых шведов и много японцев. Человек сорок. Все они были одеты в одинаковые костюмы, невозможно отличить, кто рядовой матрос, а кто из командного состава.

И наша и японская молодежь искренне веселилась. Выступала самодеятельность туристов, выступали японцы, спевшие несколько песен. Неплохо танцевали, хотя пары выглядели странно: почти все девушки были выше своих партнеров. А вот общее пение не удалось: пытались несколько раз начать «Подмосковные вечера» и еще что-то, но тянули вразнобой, всяк по-своему.

Японцы постарше держались с достоинством, были очень вежливы, по любому поводу обнажали в заученной улыбке зубы и в то же время не переставали следить за молодежью, будто взвешивая и оценивая ее поведение.

Мое внимание приковал пожилой японец с сухим желтоватым лицом. Я смотрел на его жилистую шею, на широкую грудь, на тупой подбородок я старался вспомнить, где же я его видел. А потом даже вздрогнул, когда взгляд случайно упал на его руки, на сильные пальцы, поросшие рыжеватыми волосами. Я будто снова почувствовал, что горло мое стиснуто железной хваткой, что задыхаюсь, из последних сил пытаясь сбросить с себя тяжелое тело.

Поспешно расстегнул ворот рубашки.

Да, это был тот самый самурай. Постаревший, но почти такой же. Почти — потому, что все-таки это был не он. Того японца прикончил финкой Федор Гребенщиков. Мой бывший старшина живет теперь в Новосибирской области. В городе Здвинск. Он — заместитель председателя райисполкома. Мы с ним переписываемся, он хорошо помнит прошлое, а эпизод на вилле — тем более.

Вокруг веселилась молодежь. А мы с японцем поглядывали друг на друга. Не особенно часто и не особенно дружелюбно. В моих глазах не видно было приветливости, на его лице — тоже. Лишь один раз, когда пора было расходиться, он улыбнулся с казенной вежливостью. А я поймал себя на том, что по старой привычке медлю, чтобы не повернуться к возможному противнику спиной. Увы, ведь я встречался с такими врагами, которые предпочитают бить сзади. Опыт, приобретенный в подобных встречах, не забывается.

Саша Кузнецов спросил:

— Помнишь медсестру, с которой у ручья разговаривали?

— Машу Цуканову?

— Вот-вот, Машу… — замялся Кузнецов.

Я почувствовал недоброе.

— Говори. Сашка!

— К японцам она попала… Бросили они ее, когда убегали. Возле штаба оставили.

— Живую?

— Нет. Наши ходили туда…

— Где она?

— Ты не ходи, — тихо сказал Саша. — Вся искромсана, узнать почти невозможно.

И я не пошел. Не смог. Мертвой я ее так и не видел.

На вершине сопки, где ночью гремел бой, десантники вырыли в каменистой земле большую могилу. В нее положили двадцать пять моряков и медицинскую сестру Цуканову. Принесли из распадка белый камень-валун и установили на свежем земляном холмике, чтобы могилу видно было издалека.

В 16 часов 20 минут сопки Сейсина содрогнулись от салюта погибшим. По японским траншеям и дотам ударили артиллерийские и минометные батареи. Сотни бомб сбросили краснозвездные самолеты. Из тяжелых орудий били одновременно эскадренный миноносец «Войков», минный заградитель «Аргунь», сторожевики «Вьюга» и «Метель». Корректировали стрельбу две группы — наша и аргуньская.

Минут пятнадцать корабли вели беглый огонь по позициям противника у завода «Мицубиси». Потом все разом обрушили свои снаряды на японские войска, скопившиеся возле жиркомбината.

Это были последние залпы, прозвучавшие в Сейсине. Морская пехота пошла на решающий штурм, и к вечеру самураи были выбиты из города. Лишь на дальних окраинах продолжалась перестрелка да с севера докатывалась канонада. Там наступали войска 1-го Дальневосточного фронта, стремившиеся соединиться с десантом.