Не столько физическая усталость угнетала тогда Женю, сколько сырость и грязь. Возвращалась на пароход изгвазданная с ног до головы. С рассвета до темноты на холоде, в мокрой одежде — за ночь роба ее просыхала как следует. В каюте воздух казался вязким от влаги. Одно спасение было — горячий душ. Можно отогреться, отмыться.

Когда спрашивали: «Крепко достается тебе, подсобница?», она отвечала с улыбкой: «Ничего. Как в песне — в пасмурный день вижу я синеву…». Но, по совести говоря, синева эта виделась далеко не всегда.

Зима на берегу океана оказалась неустойчивой. Ветры дули такие, что ходить страшно было: подхватит, закрутит, унесет в воду. Однако ветер сметал неглубокий снег, твердела примороженная земля, легче становилось работать. Но вскоре опять наползали сырые туманы, опять расплывалась грязь.

Девочки вот говорят: построим дома для всех, пароход «Юпитер» пустят на металлолом — и меньше романтики станет в бухте. Жене тоже жаль будет пароход: привыкла к нему. Вроде бы неотъемлемая деталь местного пейзаже. Только разве это жилье? Девчонки-то совсем юные, первые самостоятельные шаги делают, им даже интересней в каюте, смеха больше. Женя, конечно, ненамного старше их, но хочется иногда подумать в тишине, отдохнуть от шума. Или сготовить обед, без спешки посидеть за столом, поесть из тарелок, которые вымыты собственными руками. Однако на пароходе даже это недоступно. Обязательно — столовая с ее очередью, с неизменными котлетами и вчерашним гарниром. До чего же стосковались руки по самому обычному бабьему делу!

А длинные зимние вечера, когда над мачтами воет пурга, когда носа не высунешь на палубу! В хорошую погоду хоть пройтись можно, постоять возле борта. А в плохую только спать, — что ж еще? Клуба пока нет, кино крутят раз в неделю. Библиотека только создается, новинок мало, а старое Женя перечитала.

Девчонки бегали на свидания. Летом иногда танцевали на пятачке. Отбивались от безжалостных комаров, от мошки, а все же танцевали. Женя вообще не ходила туда. И не встречалась ни с кем. Желания не было. После Нового года несколько раз поджидал ее у трапа один железнодорожник. Ничего, симпатичный, но голос его напоминал чем-то голос оставленного кавалера. Категоричность, деловитость — Женя даже поеживалась. И думала: неужели навсегда заглох в ней родничок надежды, неужели не нахлынет, не согреет большое безоглядное чувство?!

Что бы она делала без моря в самые горькие, тоскливые дни? Все, кроме моря, казалось тогда чужим и бездушным. До самой весны сомневалась: правильно ли поступила? Ну, уехала, а кому и что доказала? Маме — огорчение. Кавалер ее — мама сообщила — через месяц женился. Квартира у него в самом центре… А Женя? Боль и обида все равно при ней. От себя ведь нигде не скроешься.

Она и весну заметила не сразу, хотя всегда радовалась ее приходу. Пропустила то время, когда зажурчали в ложбинках и распадках ручьи. Скромные подснежники неразличимы были среди кустов. Но однажды теплым солнечным утром вышла Женя на берег, оглядела привычную уже ширь бухты, скалы над водой — в едва сдержала возглас удивления: склоны сопок, как в сказке, были сиренево-розовые. Зацвел рододендрон!

Бросилась в лес, затянутый прозрачной зеленой дымкой. Он звенел весь от неистового ликования птиц. На полянах — веселая пестрота: распустились анемоны, хохлатки, гусиный лук. Восторженно слушала Женя звуки весны, сердцем впитывая весеннюю свежесть и красоту, испытывая удивительную обновленность.

Это ощущение радости и новизны так и осталось в ней, хотя вскоре опять наползли тучи, посыпалась с хмурого неба нудная морось. Но она знала, что это временно, что солнце опять засияет ликующе и горячо. И все реже вспоминала о прошлом, о своем разочаровании. А с той поры как возглавила бригаду, минувшие переживания потускнели, отодвинулись. Забот появилось много. Женя даже подумывала: не слишком ли резко обошлась с мамой и братом? По-хорошему можно было проститься.

Успехи и неудачи бригады, участка, всей стройки волновали и занимали ее теперь. Она нужна была своим шумливым девчатам. Даже смеяться стала часто. Прораб заметил это, сказал, что у нее потеплели глаза. Единственно, чего боялась она, — еще раз обмануться. Кто их знает, этих мужчин, — может, и правда не понимают они любовь, да и не нужна она им?! Лишь бы обзавестись квартирой, домовитой хозяйкой да жить в свое удовольствие… Нет, не все такие, на стройке она видела семьи, которые хоть и живут в трудных условиях, во и взаимное уважение у них, и любовь. Повезло людям: встретились, нашлись в этом большом и подвижном мире. Но много ли таких?

Разочароваться один раз — тяжело. Разочароваться дважды — можно вообще потерять веру. Инстинктивно опасаясь этого, Женя критически, даже слишком критически, оценивала всех, кто пытался завязать с ней знакомство. Наверно, среди них были вполне достойные люди, но ни один не пробудил в ней интереса. Светловолосый прапорщик оказался первым. Внешне он обычен, ничего особенного, однако Женя сразу угадала в нем такое, что она не могла бы объяснить посторонним, а для себя определила одним емким слоном — надежность.

Она увидела Сысоева издалека, он поднимало по просеке и еще не заметил ее среди кустов. С острым любопытством, возникшим вдруг в ней, разглядывала этого человека, который уже как-то коснулся ее судьбы и, может быть, надолго останется в ее жизни…

Опять отметила она полное отсутствие в нем чего-нибудь нарочитого, показного. Китель мешковат чуть-чуть, мог бы к портному обратиться. Брюки отутюжены старательно, умелой рукой. Но женщина ли?.. Нет, они сама гладят па службе. Даже специальные комнаты для этого есть в казармах… Фуражка у него по всем правилам: не сдвинута на затылок, не набекрень. А ведь жарко, в гору поднимался. Привык, значит, следить за собой. Но вот походка не очень красивая: шагает широко, крупно, а руками почти не машет, словно скованы руки… Сказать ему, что ли? Женя усмехнулась: придираюсь, выискиваю? А зачем? Чего уж в прятки играть и с ним, и с собой? Явилась на свидание — выходи.

Она поднялась с колоды, и Сысоев, заметив ее, ускорил шаг. Остановился рядом, раскрасневшийся, с мелкими капельками пота на лбу. Жене приятно было — к ней спешил. И эта улыбка, и сияющие, немного смущенные глаза — все для нее и из-за нее.

Олег протянул букетик цветов, таких редких по осеннему времени. Она хотела спросить, где достал их, и осеклась на полуслове, сообразив: вот почему рукой-то не размахивал, цветы эти слабенькие берег… Женя невольно качнулась к Олегу, на секунду прижалась щекой к его плечу.

— Это так хорошо! — сказала она. — Спасибо!

— Пожалуйста! — ответил Олег, обрадованный неожиданным порывом девушки и несколько удивленный тем, что маленький букетик (правда, найти ого удалось с трудом) вызвал такие эмоции.

А раскраснелся Олег не столько от быстрой ходьбы, сколько от волнения. Для него, без труда шагавшего среди ночи по двадцать-тридцать километров с пограничным нарядом, пустяковой была эта сопочка с флагштоком и якорем на вершине. Волновался он так потому, что впервые в жизни, пожалуй, ощутил, где у него сердце. Заколотилось вдруг часто-часто. Судьба ого, что ли, решалась сегодня? Чего только не передумал Олег, Добираясь сюда из политотдела. Вдруг не придет Женя? А как держаться-то с ней наедине? Говорить о чем? Анекдоты рассказывать? Не силен он по этой части. Знал два-три, да и те, как назло, вылетели из головы.

Так получилось у Олега, что не имел он почти никакого опыта в обращении с девушками. В школе когда-то, еще в девятом классе, нравилась ему девочка-молдаванка, не весть как попавшая в их холодный северный город. Красные банты были всегда в иссиня-черных ее волосах. Жила она по соседству, с уроков иногда возвращались вместе. Она — болтушка, все время щебетала весело и быстро, он даже не улавливал половину. Вроде бы обалдевал от радости, особенно если она доверяла ему нести портфель. Потом ее семья исчезла столь же быстро и неожиданно, как и появилась. Отца девочки перебросили куда-то по службе. А Олег долго помнил чернявую девочку с бантами…