До самого конца рабочего дня не покидало ее возбуждение, все спорилось, все удавалось. Успела поговорить с Алешей Тверцовым, помогла девчатам завершить отделку на пятом этаже, с мастером условилась о задании на завтра. Потом возилась возле движка, помогая мотористу — разбитному вихлястому парню с жидкими усиками подковой. Языком-то парень действовал превосходно, трепался классно, а технику знал не очень, движок у него барахлил частенько. Вот Женя и выбрала время, посмотрела сама.

Пока отмыла руки, причесалась — завечерело. Девчата давно уехали на пароход. Затих дом-новостройка, только сантехники, переругиваясь, возились еще со своим громоздким оборудованием. Откуда-то потянуло дымком, и Женя забеспокоилось: вдруг огонь не загасили или мусор тлеет? Раздует ветром, вспыхнет среди ночи пожар.

Направилась к дальней, торцовой стороне дома, упиравшейся в срезанный склон сопки, заросшей непролазным кустарником и молодыми деревцами. За углом увидела костерок и три фигуры возле него. На чурбаке сидела Дора, такая раскрасневшаяся и вспотевшая, что оплыла краска с век и ресниц. Рядом — вихлястый моторист Листван. Рубаха расстегнута до самого пояса, на тощей груди наколка: орел, раскинув крылья, уносит в когтях девушку в изодранном платье.

Моторист перехватил взгляд Гречихиной, одной рукой застегнул рубашку, в другой держал прут с наколотым яблоком: пек над огнем. И Дора тоже пекла. За ее спиной, на расстеленной газете, — пустая бутылка. Куски хлеба, несколько огурцов. Навалившись на газету локтями, лежал третий компаньон — грузный, в старой спецовке. Лицо скрывали длинные грязные космы, по Женя узнала все-таки пьянчугу со странной кличкой Расстрига.

Всю эту картину охватила она разом, заметила, как заерзал моторист, недружелюбно покосилась Дора, с деланным равнодушием громко зевнул Расстрига. Прошла бы, наверно, мимо, предупредив, чтобы не забыли погасить костерок, но вот огонь-то и остановил ее. Очень уж споро, потрескивая, горело сухое свежеоструганное дерево. Да ведь это же столярка! Вчера привезли рамы, косяки, плинтусы, двери, сложили их в первом подъезде.

— Что вы творите?! Соображаете?! Дров вам мало? Кусты рядом! Обрезки досок валяются!

— Не мы, не мы! — заюлил моторист. — Кто-то до нас вытащил и поломал. Мы на готовое подошли, на огонек. Все подтвердят!

— Завтра же докладную подам! Как вы только додумались до такого безобразия! — негодовала Гречихина. — Мы эту столярку пять дней ждали!

— Да зачем докладную? Зачем подавать? — частил моторист, бросив в огонь прутик с яблоком. — Говорю, поломано было. Разве мы сами позволим в своей бригаде? Трое нас свидетелей против одной.

— Сухое горит весело, — ни к кому не обращаясь, сказал Расстрига, икнув. — Хрясь сапогом — и поленья!

— Не по делу возникаешь! — сурово оборвала его Дора.

— Чего еще? — лениво спросил тот.

— Псих на воле — хуже динамита! — расплывчато объяснила Дора и добавила с мужской грубостью: — Заткнись и больше не возникай!

Расстрига хмыкнул и повернулся на другой бок. А Дора, глядя на бригадира невинными глазами, сменила тон:

— Столярку правда не мы калечили.

— А кто?

— Может, шоферы, может, дорожники. Концов не найдешь, не докажешь. Попробуй лучше печеного яблочка.

— Спасибо за такое угощение. Дома чаю попью.

— Дело хозяйское. Мне тоже пора, — поднялась Дора. — А вы смотрите тут! Огонь погасить, чтобы ни одной искорки после вас не осталось!

— Не сомневайся, — заверил моторист.

— Отваливай, — буркнул Расстрига.

Женя и Дора вышли на дорогу, спускавшуюся к бухте, к мигавшим вдали огонькам. Уже засияли прожекторы на причалах, засветились иллюминаторы «Юпитера». Легкая, стремительная Женя шагала быстро, Дора с трудом поспевала за ней.

— Что ты с выпивохами этими связываешься? — упрекнула Гречихина.

— А чем они хуже других? Из Листвана, конечно, моторист — как из меня балерина, но это не его специальность, временно он у движка. Зато смекалистый, на ходу подметки рвет! Яблоки — дефицит, а он достал. Зря не попробовала.

— Ну, моторист ладно. А этот Расстрига, тунеядец несчастный? Среди дня пьяный валяется, сама видела.

— Пьяный прочухается — умней трезвенника будет, — не задерживалась Дора с ответом. — И не тунеядец он, а грузчик. Знаешь машину, которая на суда продукты возит? Он на этой машине теперь. День вкалывает, два гуляет.

— А, вот он какой, значит! — съязвила Женя.

— Как хочешь понимай, — ответила Дора. — Он, между прочим, в инженерном институте на повышенную стипендию учился. А потом плюнул: муть это. Он и так знает все, о чем им говорят.

— Гак уж и все?

— Чего ему в инженеры-то лезть, если инженер меньше работяг и заколачивает? Вот и ушел, как раньше из попов уходили. Я, говорит, студент-расстрига!

— Этому расстриге постричься бы не мешало. Или помыть, патлы, пуд грязи на них.

— Волосы грязные, да мозги светлые. — Дора защищала его с таким упорством, что можно было подумать: не влюблена ли? — Помнишь, как комиссию ждали по технике безопасности? Вечером узнали, что утром нагрянет, перетряслись все. Того нет, то неисправно. Мостков через траншею не оказалось, а за ночь не соорудишь.

— Помню. Сделали же мостки.

— Как бы не так! Никто их не делал, это Расстрига сообразил. Пришел к главному инженеру и говорит: давайте машину, две бутылки коньяку — и спите спокойно. Мостки будут без всяких нарушений инструкций и уголовного кодекса.

— На анекдот похоже.

— Спроси Коренева, он не скроет. Из своего кармана за коньяк платил.

— Сама расскажи.

— Все проще пареной репы, только соображать надо! — засмеялась Дора. — Когда общежитие строили, на всех траншеях новые мостки были. Крепкие, с поручнями. А общежитие закончили — и забыли про них. Валялись на обочине, потом истопник в кочегарку уволок. На растопку зимой. Восемь мостков. Расстрига пил в кочегарке, видел. Поехал гуда. Одну бутылку сразу прикончил с истопником. И вся история.

— На бесхозяйственности нашей нажился.

— Пользу принес. А вообще он правильно говорит: до черта добра пропадает. На одном металлоломе состояние приобрести можно.

— Что же он теряется?

— Ему много не надо.

— Захребетник же он, Дора, неужели не понимаешь?

— Каждый устраивается, как может. Все выгоду ищут.

— И добровольцы на стройку тоже за выгодой едут?

— Кто по молодости, по глупости приезжает, кто деньгу зашибить рассчитывает, а кто карьеру начать.

— О людях ты скверно думаешь, плохо их знаешь.

— А ты лучше? — насупилась Дора. — Где ты их узнала-то? У мамочки под крылом?

— Хотя бы здесь, на стройке.

— Ты тут чистенькая да наглаженная…

— А зачем в грязном ходить? Прачечная на пароходе для всех, утюг есть…

— Посмеиваешься, Гречихина… Прачечная, верно, для всех, только отмывать-то тебе, вижу, нечего. Без размаха живешь. Существуешь от получки до получки.

— А ты с размахом?

— Когда как! — Дора приоткрыла в усмешке крупные ровные зубы. Оглянулась, понизила голос: — Я два года на торговых судах работала. В рыболовецкой флотилии знакомых ребят навалом. Как придут с рейса — деньги не в счет, особенно когда в загуле. Зачем я в отпуск-то отпрашивалась?

Флотилию встречать ездила. Как ночь — кофточка заграничная. Или батник…

— Да ты что! — откачнулась Женя. — На себя наговариваешь!

— Может, и наговариваю, может, и нет. А тебя задело, видать! — возбужденно, с хрипотцой засмеялась Дора. — Может, не про себя говорю, чтобы твои глаза приоткрыть. Вот как люди-то, чуешь?

— И слышать о такой пакости не хочу!

— Ох, скукотно мне с тобой, со святошей! — Дора руки раскинула, потянулась так, что в плечах хрустнуло. — Сильного бы мне да красивого. Ты расстарайся, пограничников на танцы организуй. Чтобы и тот, чернявый, был, который с бровями. Я его охомутаю на вечерок!

— А Расстрига не приревнует?

— Смекнула, догадливая! Расстриге стакан коньяку, он и с копыт долой! Будет храпеть под кустом. А я под соседним кустиком с чернявым погреюсь.