Все это было известно Орачу. Разница в рассказах колхозного механизатора и Тюльпановой была в мелочах. Она утверждала, что сначала ее «обидели», а уже потом она стала учиться приемам самбо. По рассказу сельского механизатора дело выглядело несколько иначе: Анна насолила местным парням, и они ее «заловили» в старую рыбачью сеть. Такое смещение фактов вполне естественно: пострадавшая хотела выглядеть лучше, чем в действительности. Новым для Орача было то, что в неполных шестнадцать лет Анна Шорник уже имела парня, которого представила матери как мужа. И второе: в те же годы она оказалась связанной с неблагополучной группой подростков.

— А нельзя ли встретиться с Лукерьей Карповной? — поинтересовался Иван Иванович.

— Что нам мешает? Отведаем карасей, выпьем по рюмочке и пойдем поздравить человека с праздником. Станица — не город, тут особых приглашений не надо. Есть и повод: на торжественном вечере председатель колхоза зачитал приказ — Лукерье Карповне выдать денежную премию. Дело не в деньгах, главное — внимание. Карповна — тетка гостеприимная, разговорчивая. Мы прихватим бутылочку и карасей, так что она в лепешку разобьется.

Орач был готов направиться к знатной звеньевой хоть сейчас. Но хозяйка звала гостей за стол. Отказаться от щедрого угощения значило обидеть гостеприимных людей.

Прошло часа полтора, пока они управились с карасями. Орач все это время сидел как на горячей сковороде, то и дело поглядывал на часы. Иван Иванов заметил это, встал из-за стола, сытно икнул.

— Спасибо, мать, — поблагодарил он жену.

Дом у Лукерьи Карповны стоял на высоком фундаменте, из кирпича, под двухцветным шифером, выложенным шахматной доской. Строение метров на двенадцать. Тут же под одной крышей сарай и коровничек.

Пахло навозом, приготовленным для отправки в поле. Эти запахи, от которых городской житель воротит нос, были для Орача почти родными. Они сразу же перенесли его в далекое детство.

— Карповна, гостей принимаешь? — с порога спросил колхозный механизатор, постучав для приличия в дверь.

— Гость в хате на святой день — это к добру, — пропела сухощавая остроглазая женщина, опаленная за прожитые годы степным солнцем.

Иван Иванович ожидал увидеть в ее облике нечто родственное Алевтине Кузьминичне, от которой после первой встречи остается общее впечатление: кругленькая. Но ее мать оказалась совершенно иной породы. Лицо с острым подбородком. Острый нос. Сухие, узкие плечи, длинные руки с большими широкими ладонями, заскорузлыми от вечной работы. Из-под белого платка пробивались темные волосы.

— Спасибо, Иваныч, что на святой день привел во вдовью хату двух мужиков. — Она была веселой и озорной женщиной.

Стол, как и обещал сельский механизатор, накрыт по-праздничному. В центре — высокий, украшенный цветным сахаром кулич, блюдо с яйцами и прочая снедь. Стоял и допотопный граненый графинчик, заткнутый скрученной в жгут бумагой.

— Чего у тебя, Карповна, нет на столе, так это карасей в сметане.

Здороваясь со знатной звеньевой, Орач пояснил:

— Сидим мы, Первомай отмечаем, а я и говорю Ивану Иванычу: у вас в Кущевской живет Лукерья Карповна Шорник. А он: «Соседка, как не знать, в одном звене трудимся». Я с вашей дочерью Алевтиной Кузьминичной только вчера разговаривал, а с Александром Васильевичем вместе по телевизору футбол смотрели.

Женщина обрадовалась:

— Что же вы сразу ко мне не пришли! Разве у меня в хате места для такого гостя не найдется? Как они там? Приезжали в прошлом году, с тех пор не показываются. На Анну я давно рукой махнула, она на письма ленивая. А вот Александр Васильевич хоть и ученый, человек занятый, а найдет время — пишет. И все — о ней. Прошлым летом на Байкал ездил в командировку, два письма прислал и посылочку с тамошними орехами. — Она повернулась в красный угол, где висели иконы, и воскликнула: — Господи, как только благодарить тебя за то, что ты послал Анне такого уважительного мужа! — И снова к Орачу: — Любит он ее, уж так любит! Я говорю Анне: обидишь Александра Васильевича — голову положу на бревно, ногой приступлю и — топором по шее. Грех на душу приму, в тюрьму из-за тебя сяду, но его в обиду не дам. Уж до чего уважительный, до чего уважительный! — восхищалась зятем Лукерья Карповна.

— Часом, не их ждете? — спросил Орач, показывая на праздничный стол.

— Скажете такое! — отмахнулась хозяйка. — Теперь года через два, раньше не заявится.

— Что так?

— У Анны такой цикл, чтобы матери меньше дошкулять. В минувшем году, на ноябрьские, Александр Васильевич вернулся из командировки — и пожаловали. Привезли мне рыбки. Омулем зовется. Может, и хорошая по тамошним понятиям, да запах у нее не нашинский. Я к нему так и не смогла привыкнуть. Уехали они, я хотела отдать омуля свиньям, но Иваныч возмутился: «Очумела! Первостатейный продукт — свиньям. Да этот омуль на вес золота, любимое лакомство байкальского медведя». Говорю: «А я — не медведь, по мне лучше картоха с конопляным маслом». Отдала рыбу мужикам, у них под водку идет всякая. Еще и благодарили.

— Приезжали-то на машине? — поинтересовался Орач, желая проверить, насколько прочны связи Тюльпановой с Пряниковым.

— На белой «Волге», — не без гордости подтвердила Лукерья Карповна. — Говорю Александру Васильевичу: «Не доверяйте руль этой балахманной, себя угробит и вас не пощадит». А он только улыбается в ответ. Чудной такой... Теперь года через два, раньше не появится, — повторила она.

Звягинцев посмотрел на Орача. Они оба подумали о злополучной телеграмме. «Если не ждет дочку в гости, то выходит, что и не вызывала...»

Звягинцев лукаво подмигнул хозяйке и доверительно посоветовал:

— А вы бы Анне — телеграмму, мол, так и так, в церковь ходила, куличи святила, слегла-занемогла, бог к себе призывает, приезжай на парное молочко, а то корову доить некому.

От таких слов Лукерья Карповна даже перекрестилась.

— Свят-свят, да разве ж можно на здорового человека напраслину возводить! Так и в самом деле беду накличешь.

В игру неожиданно подключился сельский механизатор, которому Орач давал почитать телеграмму. По всему, Иван Иванов мужик сообразительный и успел разобраться в ситуации.

— А зачем самой грешить? Намекнула бы Пантелеевне, уж она для подружки расшибется, а сделает.

— Иваныч, — возмутилась Лукерья Карповна, — не знала бы я тебя сорок пять лет, сказала бы, что ты лукавый мужик, которого надо обходить седьмой дорогой. Чему учишь? А ну, забирайся вместе со своими карасями!

Иван Иванов взмолился:

— Да пошутил я, Карповна. А ты шуток не понимаешь.

— То-то же, пошутил, — обмякла хозяйка. — Позоришь меня на людях. Что обо мне подумают?

— Что есть, то и подумают, — торжественно, как на митинге, проговорил Иван Иванов. — Что ты у нас передовая звеньевая, что тебя наградили орденом...

— Поехал наш Иваныч, — смутилась женщина от похвалы. — Садись-ка лучше за стол и гостей приглашай.

— А где Пантелеевна? — спросил колхозный механизатор.

— У нее в погребе на сегодняшний случай припасена банка огурцов, побежала и, как всегда, пропала.

Пантелеевна легка на помине. Вот о ней можно было бы сказать: Алевтинина бабушка. Ее-то худой не назовешь. На вид лет под восемьдесят, все лицо испещрено морщинками. Рот беззубый, губы запали. Не предупреди Ивана Ивановича колхозный механизатор, что Карповна и Пантелеевна сверстницы, им нет еще шестидесяти, — ни за что бы не определил возраст этой бабули. Само собой стало ясно, что Пантелеевна не из тех, кто разыгрывает ближних.

Лукерья Карповна представила ей гостя:

— А это Иван Иванович, из Донецка. Еще вчера видел и Анну, и Александра Васильевича. Привез мне от них привет.

Относительно «привета» хозяйка преувеличила, но уж очень хотелось матери получить добрую весточку от детей и невольно похвастаться перед подругой: видишь, не забывают меня, а ты их оговаривала.

Посидели. Выпили. Поговорили о том, о сем. Орач воспользовался тем, что Лукерья Карповна вышла со Звягинцевым на несколько минут (он специально увел хозяйку), и показал Елене Пантелеевне телеграмму. Она смутилась.