Иван Иванович ожидал, что Строкун, прежде чем окончательно отпустить его, скажет что-то утешительное о Сане: мол, не суши себе голову, все будет хорошо, но тот промолчал, очевидно обдумывал, что скажет генералу.

Тюльпанова оказалась миниатюрной блондинкой с быстрыми карими глазами. На месте выбритых бровей — рисованные длинные шнурочки. Губы сочные, чувственные. Рот как у лягушки, большой. Рост — где-то в пределах ста пятидесяти сантиметров. Вся такая кругленькая, рельефная. Одним словом, «пикантная дама». Одевалась Тюльпанова дерзко, вызывающе, предпочитая желто-фиолетовые тона. Несмотря на все это, Алевтина Кузьминична чем-то сразу «взяла» Орача за душу. Такую приметишь издалека, будешь смотреть, пока она не поравняется с тобой, а потом обернешься и поглядишь вслед.

Она сидела забросив ногу за ногу. Вперилась в Ивана Ивановича презрительным взглядом. Орач молча рассматривал ее, еще не зная, как начать беседу. Строкун предупредил его: «Фрукт».

— И долго будем играть в гляделки? — не выдержала она паузы. — Задавайте свой вопрос: где я подцепила того сопляка?

— Вы о ком? О том, который стрелял? — Иван Иванович положил перед ней портрет бородатого Дорошенко. — Или о том, который сел на ваше место за рулем и протаранил шлагбаум? — Словно раскладывай пасьянс, он положил рядом с Дорошенко портрет Кузьмакова. — Хотя ни того, ни другого «сопляком» не назовешь.

Тюльпанова скривила губы:

— Можно было бы придумать что-нибудь и поинтереснее.

— Признаюсь, Алевтина Кузьминична, служба розыска — дело скучное, я бы даже сказал — нудное. Романтика — только в книгах и фильмах, а в жизни — самое забубенное дело. Вот и мы с вами начнем с простого: вы мне разложите по минутам весь свой вчерашний день и сегодняшний. Встала, пошла, встретилась. Что вы делали, что говорили... С теми, кого вы назовете, я встречусь, побеседую и сообщу вам, в чем ваши показания не совпадают. Итак, экономя свое и мое время...

— Если вы, как и ваш начальник, заранее решили, что я порядочная дрянь, то о чем нам с вами разговаривать! — На лице Тюльпановой презрение, губы выгнулись дугой.

— Я в своей жизни еще ни одну женщину не назвал «порядочной дрянью», это не из моего лексикона. А поговорим мы о том, что хорошо известно вам и непонятно нам, милиции. Итак, по порядку: день вчерашний.

— С кем спала и как — это тоже в подробностях? — нагло посмотрела на Ивана Ивановича.

Доводилось ему работать и с такими... Женщина — это и божество, и вдохновенье, помогающее нам совершать подвиги и толкающее на преступления. Но если женщина теряет то, что ее возвышает над мужчиной, опускается с пьедестала чистоты, то она летит в такую пропасть, куда даже самый грешный из мужчин страшится заглянуть.

Такие «фрукты» порой выводили Ивана Ивановича из себя и он терял самообладание

— Если вы имеете в виду последнее свидание с Пряниковым, когда он передал вам ключи от машины, то, думаю, интимные подробности можно опустить, за шесть лет вашего знакомства пропала острота первых впечатлений. Меня в основном интересуют факты: время и тема разговора, — жестко заметил он. — Итак — вчерашний день. В котором часу вы проснулись?

— На работе я появляюсь без четверти десять... Детей нет, заботами не обременена, так что люблю с утра понежиться в постели.

— Как так — «нет хлопот»? — Иван Иванович сделал удивленный вид. — А муж?

— Это вы о Саше? Если вам известно о Пряникове, то, наверняка, и о Тюльпанове. Только не притворяйтесь, вы не актер, вас выдают глаза. Когда говорите неправду — прячьте их.

Ивану Ивановичу стало не по себе от ее проницательности. «Чертова баба!» — молча выругал он Алевтину Кузьминичну.

— Пряников рассказывал... — признался Иван Иванович. — Такая необычная история... Что в ней правда, а что вымысел?

— Никакой вымысел здесь не поможет. Мне бы на третий день после свадьбы подать на развод... Но он, на вид такой могучий и сильный, вдруг заплакал. Я никогда не видела, чтобы так рыдал мужчина. И согласилась. Пожалела. Мы, бабы, — дуры. Жалость нам порой заменяет любовь. А Саша — большой ребенок, совершенно беззащитный в жизни. А потом подвернулся Пряников. Он меня вполне устраивал. Без лишних претензий, без этих дурацких требований: «Скажи, что ты меня любишь, что у тебя больше никого нет». Любовь — не подаяние, ее не вымаливают, а заслуживают. Если бы мой Тюльпанов был мужчиной, я бы пошла за него в огонь. Но судьба обидела его. В детство он попал под машину, два года пролежал в гипсе... Лет с пятнадцати все понял и начал накачивать себе мускулы. Сейчас более красивой фигуры, чем у него, не сыщешь во всей округе.

— А Генералова? — вырвалось у Ивана Ивановича.

— На машине катаются? Это напоказ. Я ему напоказ, он — ей... Она тоже умирает от жалости к Саше. Такая же дура, как и я, только наизнанку. По курортам его возит. Все ахают: «Какая пара!» А ей это в утеху. Она меня и с Пряниковым познакомила, чтобы мне не было скучно.

Иван Иванович начинал даже сочувствовать Тюльпановой, в нем невольно появилось к ней уважение. «Каждый имеет ту судьбу, какую себе выбрал...» Судьбу Тюльпановой легкой и безоблачной не назовешь.

— Мы отвлеклись, Алевтина Кузьминична.

Она почувствовала смену в его настроении и продолжала уже без выкрутасов:

— В полдевятого позвонил Саша. Он живет у матери. Ему к девяти на кафедру. У Генералова — юбилей. Предупредил, что мы должны быть обязательно. А через полчаса после этого позвонили с почты: «Вам телеграмма». Прочитали: «Лукерья Карповна тяжело больна. Приезжай. Тетя Лена». У меня мать — в Кущевской. Всю жизнь страдалица. Было шестеро детей. Попала в хату бомба. Мама в это время на огороде возилась, я, простите за нескромность, по нужде за сарай выскочила. Вот и остались живы. А пятерых собирали потом по кусочкам. Отец не вернулся с фронта. Ближе матери у меня никого нет. Человек она болезненный. Уговаривала ее переехать ко мне в Донецк, — слышать не хочет: «Я, — говорит, — в твоем городе от тоски помру». У нее в станице сад, огород, всякая живность. Кряхтит, стонет, а рано-ранехонько поднимается. От телеграммы я наревелась и забыла о Саше. Побежала на работу, оттуда позвонила Пряникову: «Дай машину...» Он мужик не жмотистый: «Бери...» До шести — на работе. В шесть пятнадцать подъехал Саша. Мне надо было мотнуться по знакомым, разжиться продуктами, в село нынче с пустыми руками не ездят...

Все в рассказе Тюльпановой совпадало с показаниями Пряникова. «Или она говорит правду, или же они с Петром Прохоровичем все заранее отрепетировали... В таком случае Пряников должен знать, для какой цели брала у него Анка машину».

Но если он не знал — дать свою машину для такого ненадежного дела может только идиот, — то не исключено, что Тюльпанова выехала из Донецка одна. А что если Кузьмаков и Дорошенко добирались до мариупольской развилки не на пряниковской машине, а на какой-то другой, с номерами ЦОФ 94—32, и потом решили «сменить лошадей»? Когда на Тельмановском посту работник ГАИ остановил машину, они почувствовали, что ищут именно их, ну и пальнули из автомата, чтобы выиграть время. Если убили (на что и рассчитывали), то пока примут меры — они успеют уйти. Время вечернее. «Жигули» — машина скоростная...

— Но Саша поехать со мной не мог, он на это не спросил разрешения у Генераловой. Я и не настаивала. Можно было бы позвонить Катеньке, но подумала: все равно брать у Пряникова «жигуль»... Вечером, в начале одиннадцатого, явился Пряников, привез ключи. Около трех часов уехал. На следующий день где-то в одиннадцать я взяла в гараже пряниковскую машину. Мотнулась по знакомым, достала сыру, сухой колбасы, хорошей свинины.

— И когда выехали из Донецка? — поинтересовался Иван Иванович. (Факт для протокола.)

— Знаете, как-то не до того было, не посмотрела на часы... Под Волновахой, возле поста ГАИ, была без десяти семь.

«Волновахский пост в пятидесяти километрах от Донецка», — отметил про себя Иван Иванович.