Пожар на хуторе — всеобщая беда, долго ли огню перекинуться на соседние сараи, хаты, стожки!

Иван одним из первых поспешил на помощь. «Санька! Подлец!» — не выходило у него из головы, как тот грозил болтливой старухе.

Пламя неистовствовало. Оно ярилось багровыми, густо замешанными клубами дыма, окрашивая в кровавые оттенки вытоптанный на подворье снег.

— Простыни! Одеяла на крышу! Рядно! И поливать! Поливать!

Санька крутился здесь же, он вместе со всеми пытался помочь погорельцам. Взрослые вывели из хлева тревожно мычавшую корову, а Санька выволок огромную клетку с кроликами.

— Там еще есть! Таскайте! Таскайте! — кричал он сверстникам.

«Санька, Санька, — не покидала Ивана горькая мысль, — вот теперь-то тебя и в самом деле отправят в колонию».

Солома выгорела дотла, на том пожар и закончился. Сарай с хатой люди сумели отстоять. Расходились с пожарища уставшие, озабоченные.

По дороге домой Иван зашел к Ходанам. Старик и мальчишка только что вернулись с пожара.

— Штаны порвал, — ворчал дед на внука.

— Бабка Матвеевна подлатает, — ответил мальчишка, искоса посматривая на Ивана. Он, по всей вероятности, догадывался, зачем к ним пожаловал сосед, не снявший еще погон. Бегают глазенки, места себе не находят.

— При деде будем разговаривать или без него? — спросил Иван.

— А мне-то что? — пробурчал Санька.

Иван не знал, как приступить к суровому разговору. Чуть что не так — и замкнется маленький преступник. И все же он спросил напрямик, памятуя, что правда здоровую душу лечит, а полуправда — калечит:

— Ты поджег солому?

— Вот еще! — ощерился Санька.

— А кто грозил поджечь хату Зайчихи?

— Про хату — говорил, а про солому разговору не было.

— Какую беду навел на людей, — взывал Иван к совести мальчишки. — Солдатская вдова кормилась коровой. А теперь что же? Сдохнет скотина с голода.

— То ее бог покарал, — выкрикнул Санька, сверкая черными глазами. — За мамку, что брехала на нее... И на тебя.

Вот оно, первое, настоящее преступление!

— Теперь-то тебя действительно могут отправить в колонию, — с болью проговорил Иван. — А я хотел забрать тебя к себе... Жили бы вместе в Волновахе...

Санька от удивления раскрыл было рот. Вместе...

Может, это была тайная мальчишеская мечта? У других есть отцы и матери, а у него только хромой дед Авдеич да бабка Матвеевна. И та — не родная, просто соседка. А если бы этот высокий военный — вон сколько наград! — стал Санькиным... ну, не отцом, а хотя бы дядей!

— И все-таки не без твоей помощи загорелась солома, — заключил Иван.

— Да что ты, Иванушка, наговариваешь на мальца! — вступился за внука дед. — Он же со мною рядышком спал. Как вернулся от вас, так ко мне под бок и пристроился. На пожар мы с ним спешили вдвоем.

Ивану чуть не до слез было жаль Саньку, который метался по узкому своему мирку в поисках выхода к свету, к людям, к большой правде.

На следующий день Иван Орач начал хлопоты по усыновлению Адольфа Ходана. И если бы не майор милиции Евгений Павлович Строкун, затянулась бы эта процедура до морковкиного заговенья...

Первой мыслью Ивана Ивановича было позвонить домой, разбудить Саню и привести его сюда, в управление, на очную ставку с Лазней. И тогда бы перевернувшийся вверх тормашками мир встал на свое место. Но звонить домой при Лазне Ивану Ивановичу не хотелось. Он уже с ненавистью смотрел на бригадира проходчиков и удивлялся, что симпатичного мог найти в этом здоровом дяде. Башка — дыней, нос — нашлепкой, с бородавкой на правой ноздре. Глаза лупатые, навыкате, и оскал зубов, когда Лазня говорит, хищный. Зубы огромные, лошадиные, прокуренные, выглядят ржавыми. Волосы реденькие... А плешивина — как блин на всю сковородку. Даже зачес «чего изволите», словно у купеческого приказчика, не скрывает ее. А эта цветастая, «приблатненная» манера разговора, этот тюремный жаргон, который служит тем, кто ворует, грабит, убивает, насильничает...

Откуда взялась вся эта «музыка»? Нахватались ловкие, бывалые пройдохи, колеся по широким просторам страны, нашинских же слов и приспособили их на свою потребу, вывернув смысл и содержание наизнанку. Любого украинца спроси, что такое «чувал», он пояснит: большой мешок, а в глубинной России такого слова не знают. Посему это понятие и попало в «воровскую» копилку. Иногда слова, позаимствованные из национальных языков, в силу малограмотности «первооткрывателей» приобретают искаженный смысл. Украинский диалектизм «лой» — внутренний жир, на воровском языке означает мед. В этот жаргон вошли также «бытовизмы». Во всех анекдотах тещу называют «пилой». Кладовая — «лабаз» (от купеческих времен осталось), нос — «дымоход» (курящие любят выпускать дым через нос). Старый человек — «гипертоник» (увы, это нередко соответствует истине). Иногда воровскому жаргону нельзя отказать в меткости выражений: умная голова — «сообразильник». А порою просто удивляешься эмоциональной окраске некоторых выражений. Тунеядец — «глиста в обмороке». Необъяснима этимология выражения, зато памятно и зло. Но чаще всего жаргон пополняют «перевертыши». «Юбиляр» — это отнюдь не тот, кого чествуют, а вор-новичок. «Поздравить с добрым утром» — совсем не одно и то же, что поднести бабушке ее любимые пироги с морковью, как поступила сказочная Красная Шапочка. Для майора милиции Орача умение пользоваться набором слов и выражений, которые употребляются в среде преступников, — служебная необходимость. И какой болью в его душе отзывалось, когда эти «блатняки» появлялись в языке молодых ребят, которые ищут романтику там, где ее нет и быть не может. «Чувиха» — весьма доступная особа. Разве это не оскорбление для девушки? А словечко вошло в моду. Иван Иванович не мог взять в толк, почему надо с помощью воровского жаргона персонифицировать язык героев, не имеющих никакого отношения к преступному миру, выдавая этот псевдолитературный прием за «требование времени».

Иной писатель утверждает, что слова-перевертыши якобы живут в молодежной среде, поэтому, отражая нынешнюю действительность, он и использовал их.

Но, во-первых, как в молодежную среду попали воровские жаргонизмы? У нас что же, вся молодежь состоит из вчерашних зеков? Нет же! И словарей-учебников по воровской лексике в библиотеках не предлагают.

Будь у Ивана Ивановича свободное время, он занялся бы исследованием: у какой именно молодежи в ходу всякие «блатняки»? И какое социальное явление стоит за эпидемическим распространением жаргона в молодежной среде. Не является ли это просто глупой, сиюминутной модой? А может быть, это язык бездельников и тунеядцев, тех, кто уже привык жить за чужой счет? Такие не сеют, не жнут, а сыты. Это мы их взлелеяли, своей добротой, милосердием и бесхозяйственностью.

Иван Иванович поймал себя на мысли, что он готов думать сейчас о чем угодно, только не о том, что на его рабочем столе лежит фотопортрет в «три вида» и все они говорят об одном: бородач, которого подвез на своей машине Богдан Лазня до магазина «Акация» за несколько минут до ограбления, — это Александр Орач. Сын, надежда и гордость Ивана Ивановича.

Поверить этому факту он не мог, а не верить не имел права. Он на службе, он разыскивает опасного преступника... И след вывел его...

«Не может этого быть!»

Но почему?

Другие папы-мамы, когда их чадо, совершив преступление, оказывалось на скамье подсудимых, тоже разводили руками и клялись всем святым, что здесь какое-то недоразумение. А на суде выяснялось, — в жизни сынок усвоил, что его номенклатурному родителю все дозволено: и недостроенный объект сдать «на отлично», и перевыполнение плана приписать, получив за это орден... А чем он хуже папаши! И он — с усами!

«Чего ему не хватало!» — восклицают убитые горем родственнички. А не хватало-то ему лишь мобилизующей взыскательности, которая лелеет чувство ответственности хотя бы перед самим собою, да доброго примера. Многие ли из нас могут сказать своим детям: «Во всем, без исключения, как я...» В Библии написано: «Да не познает сын наготы отца своего...» Не физической наготы, но духовной. Библии не менее трех тысяч лет, вот и выходит, что испокон веку родители прятали от детей свою сущность. Почему? Значит, было им что скрывать, чего стесняться?