— Это не ответ.

— Я понимаю, Софья Романовна. Но какой из меня муж? Староват я ей в мужья… К тому же еще и учеба.

— Постыдился бы, Прокопыч!

— Я честное слово говорю…

— Ладно, — Софья Романовна поджала губы, — разговор этот не для улицы. Ужинать приходи.

— Хорошо. — Прокопыч вздохнул обреченно.

Ледок задиристо потрескивал под каблуками. И Лиле нравилось наступать на него, скользить, если, конечно, скольжение получалось, потому что дорога была изъезжена машинами и мороз сковал ее как была — ребристой, ухабистой. Однако тут и там попадались колдобины, заполненные в дожди водой и блестевшие теперь ровными матовыми проплешинами. Лиля радовалась им, как ребенок игрушкам.

Солнце набухало в далекой дымке. Его не было еще полчаса назад. Слева от дороги, что шла в Каретное, серел мелкий осиновый лес. Только чуть поодаль, за солдатской столовой, тянулись к небу высокие сосны, темные и золотистые, заслоняя собой полковой стадион, длинные скамейки вокруг поля и, конечно, дорогу.

Полковой клуб давным-давно, когда-то обосновался в старой финской кирке; далеко отовсюду в гарнизоне виден был цинковый купол, внушительный, солидный и никак не соответствующий затрапезной простоте деревянного сруба под ним на фундаменте из грубо обтесанного гранита.

Строевой плац для занятий, начинавшийся сразу за стадионом, был пуст, как всегда во время учений, и это тоже являлось характерной приметой гарнизонной жизни: обычным днем в эти дообеденные учебные часы плац бывал многолюден, как железнодорожный вокзал.

Миновав магазин военторга, возле которого с ней поздоровались пять или шесть женщин, знакомых ей только в лицо, Лиля вышла на узкую дорогу, упиравшуюся прямо в клуб, где над входом висело красное полотнище со словами: «Добро пожаловать!»

У ступенек, с которых розовощекий солдат без шинели и шапки сметал снег, стояли начальник клуба Сосновский и его жена Ольга, очень хорошенькая маленькая и хрупкая женщина, совершенно помешанная на любовниках, как правило, воображаемых, но совершенно необходимых, по ее представлениям, для ощущения полноты жизни. А полнота жизни, или комплекс полноценности, как она выражалась, была для нее то же, что артистизм, из слагаемых которого талант казался ей не самым главным.

Она увидела Лилю. И подняла руку, приветствуя ее чуточку кокетливо просто потому, что не могла иначе.

— Нет худа без добра, — сказал Сосновский и тоже улыбнулся. — Случись экзаменаторы во ВГИКе более проницательными, кто бы украсил наш праздничный концерт.

— Не будь эгоистом, Вадим, — ответила Лиля. И поцеловалась с Ольгой.

— Эгоизм — это как наследственность, — заявила Ольга. — От него не вылечишься.

— Видишь, Лиля, Ольга в своем репертуаре. — По смуглому, не очень тщательно выбритому лицу Сосновского вдруг рассыпались морщинки, и весь он сделался грустным, словно готовым расплакаться.

— Постоянство, Вадим, на дороге не валяется, — попыталась отшутиться Лиля.

— Какое счастье, что ты здесь. Без тебя бы гарнизон осиротел.

В зрительном зале свет горел только на сцене. Худенькая девочка в трико — школьница восьмого или девятого класса, опираясь тонкими руками на рояль, тщательно повторяла большой батман, закидывая назад ногу, которая никак не хотела выпрямляться в колене.

Розовощекий солдат без шинели прошел мимо них. Открыл дверку одной из двух печей, которыми отапливался клуб, и стал подкладывать в печь дрова.

Лиля сказала Сосновскому:

— Ты бы лучше вместо этого розовичка-боровичка Игнатова при клубе оставил. Он бы тебе и печку топил, и мне на гитаре аккомпанировал.

— С Игнатовым одно горе, — поморщился Сосновский. — Поперек артистической карьеры Игнатова старшина Ерофеенко стоит. Настырный мужик. Говорит, клуб — это баловство…

— Авторитет у тебя слабый, — пренебрежительно пояснила Ольга. — Капитан, а со старшиной не справишься.

— «Справишься»! — Сосновский подскочил как ужаленный. — Всему начальству на него жаловался. С него же точно с гуся вода. Служака есть служака!

— При чем тут служака? — возразила Ольга. — Супруга всех начальниковых жен обшивает.

— Тебя тоже, — огрызнулся Сосновский.

— Куда же мне деться?

— Ладно, — сказала Лиля. — Чем сегодня займемся?

— Пролог будем готовить. — Сосновский говорил с обидой. И хмурился. — Я стихотворение подобрал…

…Из клуба Лиля и Ольга шли вместе. Так и не потеплело, хотя солнце светило ярче, чем полтора часа назад, и земля, покрытая снегом, и даже голые осины над нею, и черепичные крыши деревянных домов глядели весело, точно не ноябрь стоял, а март или апрель месяц.

Ольга держала Лилю под руку, прижималась к ней, будто к самой близкой, сердечной подруге и выбрасывала в морозный воздух не менее ста слов в минуту. Лицо Ольги светилось — свежее, молодое, жизнерадостное. Красивые глаза под накрашенными ресницами улыбались, и ничего другого о них нельзя было сказать. Даже цвет назвать невозможно было, потому что они меняли оттенок в зависимости от цвета неба, одежды хозяйки и даже ее настроения.

Злословие не было слабостью Ольги. Слабость у нее была одна — мужчины. Поэтому, не осуждая никого, она постоянно заводила разговор о молоденьких взводных, которые в большинстве своем пребывали в холостяцком положении, а также о ротных, из которых мало кого не повязали узы Гименея. Ольга была на пять лет старше Лили и через каждые семь-восемь фраз не без зависти повторяла:

— Мне бы твои девятнадцать!

Дружба этих двух женщин началась с клуба — единственного места (кроме военторга, куда, как известно, ходила бабушка, а не Лиля), где можно было с кем-то встретиться, поговорить, повеселиться, посмеяться. Умение Лили петь, не говоря уже и об особом положении — дочери командира полка, сделало ее после двух (октябрьского и новогоднего) концертов звездой гарнизона, предметом грез солдат и лейтенантов. Ей передавали записки, встречали на тропинках, на лыжне, звонили по телефону, если твердо знали, что полковник Матвеев не дома, а в штабе.

Это волшебное чувство — быть постоянно в центре внимания, быть предметом желаний и даже страстей приятных и в общем-то хороших молодых людей — скорее всего уместно сравнить с состоянием легкого опьянения. И Ольге тоже ведомо было это приятное состояние…

— Смотри, кадр новенький. Нет, все-таки дуры мы, бабы. Дуры, — глубокомысленно заключила Ольга.

Движение воздуха шевелило лишь самые тонкие, верхние ветки осин. Ели и сосны стояли неподвижные. Белки прыгали по верхушкам, и тогда вдоль стволов сыпался снег, золотой, мелкий.

— Вот пей, пей. Это лучше всякого анальгина, — говорила Софья Романовна, ставя перед внучкой большую чашку с крепко заваренным чаем.

— Чай не поможет, — жалобно сказала Лиля, кутаясь в мохеровую шаль.

Софья Романовна повернула голову, высоко держа маленький подбородок, сощурилась осуждающе. Заявила:

— Простуда. Нельзя зимой ходить в нейлоновых колготках.

— Открытие века, — сказала Лиля. Отхлебнув из чашки, добавила: — Нужно немедленно запатентовать.

— Грубить бабушке у тебя голова не болит, — Софья Романовна произнесла эти слова без обиды. Добродушно причмокнула.

— Я от скуки, бабуля. От скуки человек способен даже повеситься. Очень много примеров в жизни. И потом, сегодня понедельник. А понедельник, давно известно, тяжелый день…

— Тебе работать надо.

— Кем?

— Кем угодно.

— Заметано, бабуля… Только что дальше? У нас в гарнизоне безработица. Как в Соединенных Штатах Америки.

— Болтушка, — Софья Романовна попробовала ладонью внучкин лоб. Удовлетворенно заметила: — Температуры, между прочим, нет.

— Это ничего не значит, — вздохнула Лиля. — Наука, наоборот, приветствует температуру как защитную реакцию организма. А у меня защищаться и сил нет…

— Бедный ребенок, — проворчала Софья Романовна. — Погибает во цвете лет.

— Вот, вот… Придется воспользоваться твоим советом. Сама плакать будешь. — Лиля дурашливо кривила лицо.