Блеснуло лезвие. Так холодно блестит на траве чешуя гадюки. Баженов чуть присел, пружиня в коленях. И я понял: через секунду он пырнет меня…

Шуршали листья. У забора сочилась вода. Белые камни на дороге, скрюченной и горбатой, казались похожими на кости.

Баженов сделал глубокий выдох…

И тогда я утопил спусковой крючок.

— Почему вы так долго не приходили? — устало спросил я Щербину. — Вас не было целую вечность, — пояснил я.

Щербина снял фуражку, вытер платком лоб и волосы. Сказал:

— Мы преследовали его по пятам.

Я с сомнением покачал головой. Щербина посмотрел на часы:

— Вся операция заняла восемь минут.

— Мне показалось — восемь часов, — я тоже посмотрел на часы, но ничего не увидел.

— Это у всех так бывает, — успокоил Щербина. Добавил: — Когда в первый раз…

Подъехала машина. В свете фар зарябила улица. Я увидел возле машины Симу. Руки его были за спиной. Он щурился и вертел головой.

— Вот палил, вот палил, — говорил один милиционер другому. — Пуля возле носа пролетела. Понимаешь, всю войну прошел — ни одного ранения. А тут пуля возле носа…

Фары скрестили лучи с другими лучами. Значит, машин было уже две. Из второй вышел большущий рыжий дяденька, обвешанный фотоаппаратами. Он улыбался и жевал яблоко.

Потом, пугая собак, резали тьму вспышки магния. Оживали окна в соседних домах. Заспанные жильцы выходили из калиток, одетые наспех. Говорили преувеличенно-громко.

Собаки затихли.

Кто-то из милиционеров, перевернув Баженова, спокойно сказал:

— В самое сердце. Точь-в-точь, как в копеечку.

Щербина потрепал мне волосы. Буркнул:

— Поехали.

В машине было темно. Заднее сиденье показалось необычно глубоким. Я провалился в него, словно в яму.

Уже за поворотом улица тянулась неразбуженная, пустая. Возле одной из калиток парень целовал девушку. А так больше не было никого…

— Маркиз жив?! — спросил отец, распахнув калитку. Спросил так громко, что эхо прокатилось в предутренней тишине между горами по задернутому туманом ущелью.

— Не подох, — сказал я, продолжая сжимать теплый локоть Нади Шакун.

Мы остановились на тропинке, где редкие листья винограда заплатками прикрывали небо с поблекшими звездами и легкими как пух облаками.

— Одичал? — Отец держал в одной руке авоську с арбузом, в другой чемодан средних размеров в черном чехле.

— Я с ним не беседовал. — В свой ответ я старался вложить как можно больше спокойствия.

— Ну ладно. — Отец сделал несколько шагов, решив обойти нас слева. Тропинка была узкой, и он подмял кусты гортензии: они даже немного затрещали. — А мне сон снился, что Глухой утопил Маркиза.

— До этого дело не дошло.

— Я бы ему голову оторвал, — заверил отец.

Я сказал:

— Это Надя Шакун.

— Большая.

— Выросла, — пояснил я.

— Возьми арбуз. — Отец протянул сетку.

— Нет, нет, спасибо, — смутилась Надя.

— Возьми арбуз, — мрачно повторил отец.

— Возьми. А то хуже будет, — посоветовал я.

Надя улыбнулась растерянно и немного испуганно.

— Подарок для Валентина Сергеевича, — сказал отец. — В молодости он уважал арбузы. Все, бывало, говорил, для печени они полезны.

— Спасибо, — тихо сказала Надя и приняла из рук отца сетку. Я тут же забрал ее у Нади.

Отец спросил:

— Где Онисим?

— Спит.

— Новость я для него привез. Будить надо. Будить.

— Старец крепко спит. Теперь не добудишься.

Отец засмеялся:

— Я кого хочешь разбужу. Даже покойника.

— Желаю совершить чудо, — сказал я и раскрыл перед Надей калитку.

Свет над улицей плыл медленно, почти незаметно. Он был немного розовый, немного желтый, но больше сизый, как голубь. Прямо на глазах дворы обретали глубину и перспективу, очерчивались ветвями и листьями, поигрывали золотистыми стеклами окон. Свободно и мощно накатывалось внизу море. Многозвездье затухало над ним до следующей ночи.

— Когда Щербина рассказал мне об этом, я боялась, что не узнаю тебя. Я ожидала увидеть на твоем лишь в твоих глазах печать происшедшего, следы секунд, когда ты стоял между жизнью и смертью. А ты нисколько не переменился.

— Хорошо, — сказал я. — Отпущу усы и бороду.

Надя пришла ко мне часа в три ночи.

Я вышел от Щербины и не пошел домой, а направился в порт. И с набережной долго смотрел, как четыре толстых шланга подают нефть в беленький финский танкер, как он оседает под тяжестью нефти, теряет легкость, изящество.

Потом я пришел домой.

Ключа над крыльцом не было. Я подумал, что вернулся отец. Впрочем, Надя тоже знала про ключ. Но мне не пришло в голову, что она может быть здесь.

В коридоре скрипнула доска — третья от стены: пи-и-и. Четвертая скрипела иначе. Она даже не скрипела, она рычала. И балка рычала под ней, глухо стукала о сухую глину дальним концом, где ржавая скоба вырвалась из подгнившего дерева. Балка держалась на первом и среднем столбах, провисала, но почему-то не обламывалась.

Щеколды у нас не было. Дверь потянули на себя. Откинули крючок. Теплый запах керосина выпрыгнул из коридора раньше, чем заспанное лицо Нади выплыло из полумрака, выплыло и остановилось, белое, словно гипсовое лицо.

— Явился, — сказала она спокойно и тихо. Знакомым жестом поправила волосы и вместо того, чтобы впустить меня, вышла на крыльцо.

— Что ты тут делаешь? — напряженно спросил я. Вернее, не столько напряженно, сколько растерянно.

— Уснула, ожидая вашу милость.

— Да-а. — Я пошарил по карманам, хотя точно знал, что папирос у меня нет. Спросил: — Курить есть?

— Дыши свежим воздухом.

Я сел на перила. Они были влажными, и сидеть на них было противно. Однако ноги гудели. И ощущение тошноты усиливалось, может, от голода, может, от теплого запаха керосина.

— Ты звонила Щербине?

— Я ходила к нему.

— Ночью полезно спать.

— Если на душе спокойно.

— От спокойствия образуется жир, — вяло сказал я.

— Это не самое страшное. — Она сжала ладонями мои щеки. Спросила почти испуганно: — Антошка, скажи честно, эта история хоть чему-нибудь научила тебя?

— Поживем — увидим.

Из сообщения городского радиоузла от 24 ноября 1949 года:

Утро всплыло, глухое и белое… Неподвижно, не взмахивая ветвями, стояли деревья, удивленные, придавленные. Хлопья снега цепко держались за обледеневшую кору, провисали на еще не опавших листьях винограда. Воздух, вытканный свежестью, разлился легким морозцем и ни на что не похожим, редким для наших мест запахом чистого снега. Снег был везде, даже на электрических проводах, словно две трещины, рассекающие холодную плиту неба.

Я поднял воротник пальто, натянул на уши кепку и ступил с крыльца. Через несколько шагов остановился. Посмотрел на свои следы: оставить следы на снегу — дело нехитрое.

А в жизни?

Нет.

Я знал, что правительство Союза Советских Социалистических Республик в 1949 году не имеет нужды назначать меня командиром пехотного полка. Командиром корабля. И даже буксира.