— Ничего.

Вытянутые лица членов комиссии. И злорадные улыбки соперниц. Трудно винить их: конкурс ведь более ста человек на место.

— Может, мостик, — неуверенно говорит кто-то из педагогов и приближается к Наде.

…Нелегко становиться в первый раз на мостик, даже с помощью опытного педагога.

Слезы. Слезы как ливень. Обидно же… И вдруг… Словно счастливая находка: «Вы допущены к третьему туру».

Цирк знали еще в Древнем Египте, и на острове Крит, и в Микенах. И уже сотни лет назад Европа дивилась мастерству гистрионов, Азия — дорвозов, Русь — скоморохов…

Надя говорит:

— Наверное, это были одержимые люди. Настоящее искусство всегда требует одержимости. И труда. Цирк прежде всего труд. Кропотливый, упорный… Ты не представляешь, что это такое.

— Не представляю, — признаюсь я. — Не представляю, за что же тебя все-таки приняли.

— За внешние данные, — отвечает Надя несколько раздраженно, конечно же, огорченная моей несообразительностью.

— Тогда все понятно. В тебя сразу влюбились.

Она возмущается:

— Ничего тебе не понятно. Педагоги прямо говорят: «Нам нужны красивые люди. Мы готовим артистов». А из красивых они выбирают тех, кто талантливее.

— Прости меня, — говорю я и смотрю на часы.

Она тоже смотрит на часы. Гладит ладонью мою голову:

— Тебе пора. Будь осторожен, береги себя. Я буду ждать твоего звонка.

Рассказывал однажды Женя Ростков, как шел в первый раз к немцам в тыл в составе разведгруппы. Было это зимой сорок первого, наши фашистов только от Москвы погнали.

В группе было человек двенадцать, в основном молодые необстрелянные ребята. Командир группы опытный, да еще опытным был партизан, который встретил их в условленном месте за линией фронта.

Шли гуськом по неглубокому снегу. Снег хрустел под сапогами, шурша, сыпался с ветвей невысоких отливавших синевой елок. Было еще темновато, однако рассвет уже стегал светлыми прутьями, тянувшимися по краю леса с востока.

Тишина.

И вдруг — взрыв.

Разведчики залегли, приготовились к бою. Проходит минута, другая. Противник себя не обнаруживает, словно его вовсе и нет.

Потом выяснилась грустная история. Разведчик, шедший последним, не предупредив товарищей, свернул в лес по нужде. Через какое-то время кто-то из разведчиков обернулся и в предрассветных сумерках увидел, что к отряду из-за деревьев приближается незнакомый человек. Не раздумывая разведчик бросил в незнакомца гранату…

— Почему он так поступил? — спросил Ростков.

— Испугался, — ответил я.

— Это вторая причина, — объяснил Ростков. — Прежде всего он проявил неопытность. Это вранье, что на фронте люди не испытывали страха. Случались ситуации, когда пугались и бывалые солдаты. Но и тогда они оставались солдатами, а не мальчишками, на которых напялили солдатские шинели. Мы в то утро были мальчишками.

Он посмотрел на меня (мы тогда возвращались с завода домой). Сказал:

— Во всех поступках ты только мальчишка.

— Естественно, — ответил я. — Время опередить нельзя. Среди стариков мальчишек не бывает.

— Доживем до старости — и это выясним, — заключил Ростков, потирая небритый подбородок.

Доживем ли? Я вспомнил серое лицо Щербины, металлический шкаф в его прокуренном кабинете и слова капитана: «В твоем возрасте, Антон, думать надо».

Ночь была холодной, темной. Старый забор, осевший под тяжестью ежевики и хмеля, тягуче поскрипывал, когда ветер, скатываясь по обрыву, натыкался на него. Так, наверное, поскрипывают мачты на парусниках при бризе в океане.

Я сунул руку в карман и нащупал пистолет ТТ. Теперь он не был таким холодным, как в тот момент, когда Баженов вкрадчивым движением передал его мне. Он спросил:

— Ты когда-нибудь стрелял из ТТ?

— Да, — твердо сказал я.

— Возьми. — Черное тело пистолета сверкнуло скупо, потому что столб с электрической лампочкой под колпаком был только на углу улицы, за акацией. Баженов добавил: — На всякий случай.

Нет у меня способностей и сил описать мое состояние в тот момент. Испугался, растерялся, обомлел — это совсем не те слова.

Помню, я взял пистолет и спрятал его в карман спокойно, ловко, будто делал это десятки раз.

Еще сегодня вечером у меня была мысль попросить пистолет у Щербины. Но я не решился это сделать…

Я не знаю, почему Баженов решил передать мне пистолет: был ли это обдуманный поступок или просто секундный порыв?

Улица пролегала внизу, а над ней справа и слева тянулись другие улицы. По правой, как слепой палкой, ощупывая пучком света мостовую, вдруг прорезавшуюся в ночи серебристой чешуей, двигалась машина. Размазанные тени скользили по садам быстро, словно сносимые ветром. Где-то у забора сочилась вода: шелест ее был мягкий-мягкий…

Около десяти минут назад Баженов и Сима скрылись во дворе дома Марианны Иосифовны, а я остался «стоять на стреме». Они вошли во двор неслышно. И калитка не скрипнула за ними, и дорожка не откликнулась звуками шагов.

пел дребезжащим голосом, бывало, на печи дед Антон. Онисим кряхтел, сморкался в темноте, наконец умоляюще говорил:

— Заглохни, дед… Дозволь, как собаки воют, послушаю.

А вода сочится где-то близко. Наверное, труба проржавела или стерлась. Подземных ключей на этой улице нет — я точно знаю.

Тихо.

Может, Щербина и его люди не пришли. Может, переиграли. Или случилось какое другое дело, важнее этого…

И вдруг…

Сухо треснула доска. Кто-то сильный и ловкий хватил ее о колено, и она треснула, как вскрикнула.

Потом стали трещать другие доски: три, четыре подряд. Красноватая вспышка, похожая на ту, что бывает при крепкой затяжке папиросой, там, среди листвы, озарившая ствол дерева и край дорожки, объяснила причину треска.

Во дворе Марианны Иосифовны стреляли…

Прошел час. Два. А может, целых десять. И я не мог понять, почему же до сих пор не светает.

Ночь шевелилась — холодная, равнодушная. Лаяли собаки. Лаяли зло и громко.

Баженов по-прежнему лежал меж лопухов, вытянув правую руку к забору, словно еще надеялся встать, ухватившись за перекошенную трухлявую штакетину. Но я-то догадывался — и в этом был весь ужас, — что больше он не встанет никогда-никогдашеньки. Отходил по земле Баженов, отбегал.

— Кто это его? — спросил словно спустившийся с неба Щербина.

— Я.

Щербина осторожно разжал мои пальцы, мокрые от страха. Забрал пистолет.

— Случайно?

Как мне хотелось кивнуть в ответ, закричать: «Да, да! Пистолет выстрелил случайно!» Но я знал, что это неправда. И еще я знал: сейчас неправду говорить нельзя.

Почему-то запахло ландышами. Ландыши не могли цвести поздней осенью — это было ясно и ежу. Но в прозрачном воздухе стоял запах именно этих цветов, а не пистолетного пороха, как должно было быть по логике.

— Нет, — сказал я. — Нет… Я выстрелил сам.

Милиционеры стучали сапогами по сухой земле. Их оказалось сразу шестеро. Где же вы были, милые мои, раньше? Почему, когда выбежав со двора Марианны Иосифовны, Баженов бросился в гору, на его пути оказался я один? Баженов тогда выдохнул:

— Дай пистолет.

В его собственном случилась какая-то неполадка: заклинило гильзу или отказал курок.

— Нет, — сказал я.

— Пистолет, — прохрипел Витек.

Но я понимал, что не отдам ему ТТ, даже если ради этого мне придется загнуться здесь, среди лопухов.

— Су-у-ка! — Каким образом в руке Баженова оказался нож, я объяснить не в состоянии. Возможно, нож был в рукаве.