— Это я к примеру…

— Да, — Зайцева протяжно вздохнула, опустила голову. Потом вздохнула еще раз, посмотрела на меня. Так, тепло, на меня смотрела только мать. — Может, ты и прав, Антон.

Железнодорожный вокзал прятался за сквером, где росли многолетние липы и чернел старой грязью фонтан, сколько я помню, никогда не действовавший. Перед вокзалом лежала площадь. Очень небольшая, скорее маленькая. Заасфальтированная еще прошлым летом, облизанная дождями и ветрами, она имела затрапезный, прямо-таки сиротский вид. У выезда на площадь от булыжной мостовой наискось к скверу тянулась длинная лужа, конфигурацией напоминающая американский материк. Возле Панамы воробей пил воду. Он покосился в мою сторону, но не взлетел и не отпрыгнул, продолжая стоять нахохлившись, словно готовый вступить в драку.

У павильона, низкого, окрашенного в голубой цвет, трое мужчин курили и разговаривали. Я знал их в лицо — в нашем небольшом городе многие знали в лицо друг друга, — и они меня тоже. Когда я проходил мимо, они умолкли, а один, низенький усатый армянин, даже кивнул в знак сочувствия. Я кивнул ему в ответ. Сказал:

— Здравствуйте.

Переступил порог павильона. В павильоне пахло вином и папиросным дымом, хотя за четырьмя столиками, теснившимися один к другому, никто не сидел. Майя Захаровна, высокая и черная, возвышалась над буфетной стойкой, а за спиной ее темнели дубовой стеной бочонки с глазницами светлых бирок: «Фруктово-ягодное», «Портвейн 777», «Букет Абхазии».

Отодвинув счеты, Майя Захаровна посмотрела на меня как на покойника и с нескрываемой тоской, почти завывая, произнесла:

— Де-то-чка-а-а! Это все Заикин-проходимец подстроил. Шура тут ни при чем.

— Заикин привлекался как свидетель, — возразил я.

Майя Захаровна поморщилась, наклонилась, сказала полушепотом:

— Без директора ничего не бывает. Я, Антон, уже двадцать восемь лет за прилавком. Я все знаю. С меня можно торговую энциклопедию писать. А что я имею?.. Ты у меня дома был. Что у меня, ковры есть? Или шубы? Шесть тарелок, да и то из буфета принесла. Я тебе так скажу. Вот пять граммов на стакан недолью. Сам понимаешь, не каждому. По человеку вижу, кому можно, кому нет. Глазомер, он только с опытом приходит. Что дальше? Рабочие бочки привезли — надо налить. Директор пришел — надо налить. Пожарник огнетушитель проверил — налить. А платить ни у кого денег нет… Попадешься, Антон, — друзей ищи-свищи… И ты, как на дуэли, один на один с законом.

— Плохо, — сказал я.

— Плохо — не такое уж плохое слово, — покачала головой Майя Захаровна. — Надо подлости бояться… Сегодня эти обсосы бесплатно пьют, а завтра будут бить себя в грудь и кричать на собрании, что язвы в торговле нужно каленым железом выжигать.

— Кричат, значит?

— Распинаются. — Майя Захаровна вдруг суетливо зашарила руками по прилавку, будто в темноте пыталась найти что-то. Потом повернулась к бочкам и сразу успокоилась, точно искала именно их. Спросила:

— Ты завтракал?

— Да, — соврал я, не потому, что стеснялся Майю Захаровну: есть не хотелось.

— Съешь колбасы. И чай у меня хороший. Для себя завариваю, никто другой не пьет.

Она вышла из-за стойки, подсела к столику. И пока я ел, сидела рядом, сутулая, в белом полухалате, на котором не было двух верхних пуговиц. Зеленая кофта была широка ей в воротнике, и, может, поэтому шея казалась совсем сухой и жилистой.

— Описали? — У нее была манера переходить от крика к шепоту, как бы подчеркивая этим важность разговора, особенность момента.

— Позаботились.

— Все?

— Кур забыли.

— Много?

— Шесть.

Майя Захаровна задумалась, прикрыла ладонью губы. Наверное, через минуту сказала:

— Ты их забей. И мне принеси.

— Как забей? — Я сразу не понял, что она имеет в виду.

— Отруби головы. Я их тут сварю и продам, — пояснила она.

— А можно?

Она махнула рукой, удивляясь наивности вопроса:

— Когда человек вольет в себя два стакана, у него появляется естественная потребность закусить. Я тебе тут и корову продам, если хочешь.

— Коровы у нас нет.

— Да знаю, — она опять махнула рукой. Потом вдруг прищурилась и спросила подозрительно: — Ты почему не в школе?

— Я бросил.

— Шура расстроится, — печально и строго сказала Майя Захаровна.

Я спросил:

— Значит, Заикин?

— Да. Он ей все масло высшим сортом давал, которое и первый сорт было, и второй… Без накладных. Накладные в конце дня оформлял. А разницу они делили.

— Все-таки делили?

— Ну а как же? — удивилась Майя Захаровна. — Кто задаром на риск пойдет?

За стенами павильона, над привокзальной площадью, прохрипел репродуктор:

— На первый путь принимается скорый поезд Адлер — Москва. Стоянка поезда четырнадцать минут. Граждане пассажиры, будьте осторожны. На первый путь принимается скорый поезд…

Майя Захаровна поспешно вернулась за стойку, обмахнула ее тряпкой.

— Ладно, деточка, давай закругляйся… Сейчас самая торговля пойдет.

Возле базара в угловом доме, восстановленном в марте и поэтому глядевшем свежо и молодо на фоне развалин трех других домов, открыли хозяйственный магазин. За магазином была площадь, которую окаймляли молодые клены, казалось, склонявшие верхушки перед довоенным памятником на высоком постаменте. Три грузовые машины и телега с впряженной в нее равнодушно жующей лошадью занимали сейчас большую часть площади. Ближе к магазину, метрах в пяти от входа, у стены стояли пустые ящики с сорванными крышками, вокруг них валялись мятая бумага и короткие древесные стружки. На полукруглых цементных ступенях, ведущих к дверям, распахнутым настежь, темнела сырая неровная дорожка следов.

Туман начал редеть, и за площадью просматривалась дорога. Машины, катившиеся по ней, пугали прохожих громкими сигналами.

Я зашел в магазин не за покупкой. Зашел просто так, посмотреть, что там есть, потому что еще ни разу не был в этом магазине. Перед прилавком, загромождая проход, стояли большие открытые бочки с сухой краской. В одной из бочек краска была нежная, приятная. Дощечка на бочке извещала, что это «парижская зелень».

В магазине продавали заики, гвозди, шурупы, косы, горшки для цветов, деревянные прищепки.

Меня хлопнули по плечу. Тяжеловато. Я, признаться, даже вздрогнул.

— Чего покупаешь, Антон?

Женя Ростков, наш сосед по улице, высокий и широкий, в солдатской шинели без погон, держал в руке косу, черную, с отточенным лезвием.

— Просто так… Зашел посмотреть, дядя Женя, — ответил я.

У нас на улице среди детей почему-то существовал обычай называть взрослых не по имени и отчеству, а со словами «тетя», «дядя». Эта привычка была так сильна, что, и выйдя из детства, многие из нас по-прежнему величали соседей тетями и дядями, словно они были близкими родственниками.

Росткову, если не ошибаюсь, двадцать пять. Он два года назад вернулся из армии. Служил разведчиком, старшиной. Женился на Вальке Криволаповой с нашей улицы. У Вальки отца в войну убили. Жила она с матерью, женщиной болезненной, неразговорчивой. Дом, пострадавший от бомбежки, как говорится, еле держал душу в теле. Женя оказался мужиком хозяйственным: за год дом отделал — не узнать, забор поставил. Валька дочку родила. Словом, у него все в порядке. Сам работал на машиностроительном заводе.

— А я вот косу купил, — похвалился Ростков. — Скотину заводить надумали. Свежее молоко для детей очень полезно.

— Правильно, — сказал я. — Сена накосишь — и полный порядок.

— Точно, — кивнул Ростков, улыбнулся простодушно и радостно: скорее всего вспомнил про дочку.

Мы вышли из магазина и уже прошли площадь, когда Ростков, подозрительно посмотрев на меня, сказал:

— Слушай, до воскресенья целых два дня, а ты почему-то не в школе.

Опять двадцать пять!

Мне не очень хотелось объяснять, что я решил оставить школу. Но обманывать Росткова, человека, которым восхищалась вся наша улица, не посмел. Без смущения, однако не бравируя, объявил я Росткову свое решение и в конце сказал, что хочу устроиться учеником на судоремонтный завод. До восемнадцати лет перекантуюсь, а потом махну в Одессу или в Новороссийск и постараюсь попасть матросом на судно, которое ходит в дальнее плавание.