Тетка Таня сказала Баженову:

— Витек, поймай ее. И помоги затащить в комнату.

Витек вначале не побежал за бабкой. Он стоял, подзывая ее большим и указательным пальцами, как подзывал бы кошку или собаку. Но бабка Акулина лишь хитро скосила глаза и засеменила прочь, на этот раз к нашему дому. Витек крикнул мне:

— Держи ее!

А сам погнался за ней. Настиг. И поскольку бабка энергично вырывалась, не очень бережно обхватил ее за плечи.

И надо было случиться так, что именно в этот момент Глухой выбрался из подвала. Надо полагать, там, возле бочки, он вмазал не одну банку и, значит, был под приличным газом. К тому же дядя Прокоша был вообще туповатым человеком.

Словом, ему показалось, будто Витек пытается избить бабку Акулину. И хоть он не любил тещу, но действия Баженова вдруг обидели его. Поэтому, выпрямившись — дверь в подвале была низкая, и выбираться оттуда приходилось чуть ли не на четвереньках, — Глухой сжал кулаки и заорал, гундося:

— Бро-ось!

Баженов, который никогда не принимал Глухого всерьез, знал, что всем в доме командует тетка Таня, и поэтому продолжал придерживать бабку за плечи и подталкивать ее вперед к террасе.

Грелка, небрежно заправленная за пояс, оттопырилась под белым джемпером, и живот Глухого внезапно округлился, как на девятом месяце. Баженов захохотал. Озлобленный дядя Прокоша подбежал к Баженову, замахнулся на него кулаком. Витек уклонился от удара и, в свою очередь, пнул Глухого в живот. Он сделал это не сильно, скорее шутя. Но грелка лопнула. Возможно, она была старой, довоенной, возможно, ежедневно пребывающее в ней вино разъело резину. Только грелка не выдержала: рубиновая жидкость круглым пятном расползлась по белому козьему джемперу, зачернела вдоль пояса брюк.

Тетка Таня, стоявшая метрах в пятнадцати от мужчин, решила, что Баженов ударил ее любимого Прокошу ножом в живот. Округлив глаза — куда там совиным, — она закричала на всю улицу:

— Зарезал! Аферист зарезал!

Глухой с несчастным выражением лица держался за живот, словно боялся, что у него вылезут кишки…

После этого случая Витек забрал свой чемодан и ушел к Жанне.

— Ты заходи, — сказал он мне.

Но я так и не выбрался.

…И вот сейчас Даша Зайцева спросила, правда ли, что Витек уехал в Одессу. Я сказал:

— Об этом нужно говорить с Жанной.

— Но ведь Жанна уехала вместе с ним.

Грибок подросла за лето. Теперь, наверное, она не самая маленькая в классе. Теперь она девочка будь-будь. Оформилась, хоть скульптуру с нее лепи.

— Я к Марианне Иосифовне иду, — сказала Даша. — Нужно забрать контрольные по математике.

— Она заболела, — догадался я.

— Она часто болеет. Все-таки в Австрии другой климат, менее влажный. Если хочешь, проводи меня. — Даша улыбалась и облизывала губы. Волосы у нее были такие красивые и яркие, что мужчины пялили глаза и даже оборачивались.

Во дворе лесопилки, которая устроилась почему-то в самом центре города, противно повизгивала пила. Из ворот выехала машина. Кисло пахло опилками.

Я сказал:

— Мне торопиться некуда. Могу и проводить.

— Ты опять не работаешь? — спросила она с явным сожалением, потому что ответ ей был уже известен. И вопрос получился как холостой ход.

— Не работаю, — ответил я.

— А как здоровье твоего отца?

— Он в Краснодаре. Лечится…

— Опять?

— Опять.

Да, отец уехал в Краснодар. В тот вечер, когда я сказал ему, что в городе открылась новая баня и там есть парная. Отец соблазнился. Мне удалось увести отца из больницы, благо врачи и сестры, успевшие привыкнуть к причудам пациента, отпустили его без хлопот.

Отец изъявил желание париться немедленно. Я привел его в баню, пахнущую свежей краской и играющую новым кафелем. Сказал отцу:

— Ты парься. А я сбегаю домой за бельем и полотенцами.

— Захвати мои коричневые туфли, — он кивнул на свои лакированные штиблеты. — Эти маленько жмут в мысочках. А если нога распарится, босиком придется домой идти.

Я ушел. Вечер теперь обрел силу. На столбах ожили фонари. Двухэтажное здание бани высилось между старыми акациями, щедро раздаривая огни окон листьям, колючкам, шершавой коре стволов.

Ходьбы до нашего дома около десяти минут. В доме я тоже не задержался. Словом, через полчаса я вновь оказался возле здания бани. Еще издали увидел, как от входа укатила карета «скорой помощи». В вестибюле застал десятка два взбудораженных клиентов, одетых кто в чем, и работниц бани — немолодых женщин в белых халатах. В бане теперь пахло не свежей краской, а гарью и лекарствами. Из разговоров, а также возмущения понял: какой-то псих так усердствовал в парилке, поддавая пару, что взорвал чугунную печь, неумеренно обрушивая на нее из шайки холодную воду. Я почти не сомневался: во всем городе подобным образом мог париться только мой отец.

Его увезли на «скорой» с ожогами и нервным шоком. Но когда я минут через сорок принес в больницу одежду, отец потребовал у меня бумагу и карандаш. Сказал:

— Я буду писать жалобы вплоть до Москвы, потому что чугун в парилке был бракованный.

На другой день у него начались головные боли и судорожные приступы. Поскольку он был убежден, что лечить умеют только в Краснодаре, просьбу его удовлетворили.

Вскоре он прислал короткое письмо:

Третью ступеньку я починил, и четвертую тоже. Шакун из санатория вернулся, но уехал на совещание в Одессу. Я хотел дождаться Шакуна и только потом решить, устраиваться мне на работу или нет. Кот Маркиз ходил отощавший. Иногда орал без причины, видимо вспоминая веселые ночи и веселых кошек.

На днях повстречался Заикин. Предложил поработать в магазине подсобным рабочим. Я, наверное, позеленел от злости, однако Игнат Мартынович пояснил невозмутимо:

— Заведующим тебя не оформят.

— Дайте лоток, — дурачась, попросил я. — Пирожками торговать буду.

— Не сезон, не сезон, — торопливо ответил Заикин, который теперь уже был не директором магазина, а заместителем управляющего Курортторгом. — Впрочем, киоск галантерейный могу дать. Тот, что на рынке.

— Рядом с фотографией.

— Вот-вот. Осилишь?

— Там же этот… лысый и кучерявый, — я повертел пальцем над своей головой, изображая завитушки.

— Абрамсона мы послали завстоловой в доме отдыха «Прибой».

— Надо подумать, — сказал я.

— Только не вечность. Срок неделя. У нас точка простаивает. А план с нее, между прочим, никто не снимал.

На другой день я пошел к Майе Захаровне за советом.

— Да ты что, деточка? Посадят! — всплеснула она руками. — Через три месяца посадят, а может, и через два.

— Абрамсон же работал.

Она выпустила из себя воздух, как паровоз выпускает пар:

— Абрамсон! Абрамсон в этом деле съел не только волка. Он съел и волка, и козу, и капусту, и лодочника, и лодку, на которой бедолага должен был перевезти всех этих тварей. А ты говоришь: «Абрамсон!»

Портфель Грибка весил прилично, словно там лежали камни. Мне не хотелось менять руку: еще подумает Зайцева, что я слабак. И я чувствовал, как немеют пальцы, затекает рука. Улица, где жила учительница математики Марианна Иосифовна, называлась Красный Урал. Это была одна из немногих ровных улиц в городе, потому что ей выпало место между двумя горами, и выражение «улица утопала в садах» соответствовало ей в буквальном смысле: сады справа и слева были над улицей до самого неба. Зеленая река среди других рек.

Марианна Иосифовна жила в небольшом, но отдельном доме с синей террасой, похожей на лодку. Хозяева дома погибли во время бомбежки. Две сестры — пожилые, бездетные женщины. Бомба не попала в дом — врезалась в сарай с дровами, что стоял через площадку от дома. Бомба килограммов на сто разметала и сарай, и дрова, а дом крепко побила осколками. Обе сестры были убиты на террасе — они торопились в щель, вырытую возле калитки.