Когда здание втянуло в себя всех, я, не таясь, покинул укрытие и зашагал прочь. Я запрещал себе оглядываться, но не выдержал. Пятясь, налетел на прохожего. Он посмотрел на меня и не стал ругаться.

Ноги несли меня быстрей и быстрей, я сам их подгонял. И прочь отшвыривал путы воспоминаний. Я специально сворачивал в незнакомые улицы и переулки. Заблудиться, потерять и не найти дорогу назад — вот чего я хотел. Время от времени приходилось отплевываться: противный тополиный пух, плывший в воздухе, норовил угодить в рот.

Жара становилась все ощутимей. Я сдернул галстук. Но и тесная сорочка, и пиджаи, а главное, портфель, от которого я успел отвыкнуть, причиняли массу неудобств. И все же, чем дальше я уходил, тем большую легкость ощущал. К рафинадным зубьям на горизонте, где мерещились мне белые медведи и прохлада, стремился я выйти.

В знойном мареве дрожал, переливался воздух над раскаленной мостовой. Из дворов вытекали запахи лежалых овощей и гулкий грохот сбрасываемой с грузовиков тары. Зачем я выбрал этот незнакомый маршрут, зачем сделал крюк в сторону? Но вот ведь: пойдешь одной улицей — увидишь одно, пойдешь другой — увидишь другое. А что происходит в это время на третьей, четвертой, пятой и в переулках? Всего не охватить! Каждый бредет своей дорогой и фонариком жизни высвечивает лишь то, что перед ним. А вокруг… Постороннее, если и выскочит ненароком тебе навстречу, тут же, как перепуганный заяц, порскнет назад — в заросли чужих судеб и родственных хитросплетений. И как его удержать, понять, осмыслить? Чтобы перевести дух, я укрылся в небольшом грязном скверике, Пыль и пух облепили газоны и круглую клумбу. Прячась среди чахлых георгинов, кошка подкрадывалась к стайке беспечных воробьев. Они купались в пыли и видели ее маневр, но им лень было взлетать.

Я достал из портфеля бумаги и взмахнул ими. Воробьи вспорхнули и расселись на ветках. Бедняга кошка с укором взглянула на меня и побрела прочь. При каждом вдохе ее измученная худоба проступала ребрами под серой муфтой шкуры. Хвост безжизненно волочился по дорожке.

Я извлек пакет молока, зубами оторвал угол, Догнал кошку и поставил пакет прямо перед ней. Она задержалась перед картонной пирамидкой, раздумывая, по-видимому, над тем, с какой стороны ее короче обогнуть, и выбрала путь слева.

Я смотрел ей вслед и жалел не кошку, а себя. В ее независимом поведении ощущалась твердость характера. А я не знал, что делать дальше.

Ориентируясь на шум магистрали, вышел к троллейбусной остановке. Здоровенный красочный плакат на стене дома призывал: «Посетите аттракционы в городском парке. К вашим услугам шахматный клуб». Ниже был изображен скалящийся черный конь.

Причину его насмешки я понял чуть позже. Троллейбусы и трамваи не зря ходят одним и тем же маршрутом — вот что он говорил своим оскалом. Автобусы не напрасно ездят по замкнутому кругу. И вовсе не глупо, что жизнь течет меж привычных берегов и очень редко делает неожиданные повороты. Только переступи границу привычного — и всегда, всегда что-нибудь влезет и нарушит устоявшиеся представления. Так на улице посреди упорядоченных потоков человеческого движения вдруг откуда ни возьмись появляется мрачный слепец и бредет, стуча клюкой по асфальту, пугая своей неуместностью и требовательной прямолинейностью.

Меня всегда смущала профессия старичка, нашего с Володей учителя, — возводить плотины. Старичок и сам ею тяготился. Они ведь грубо резали, нарушали естественное и привычное течение. Но, с другой стороны, как же без них? Представить только, что вечером не зажгутся фонари, и троллейбусы остановятся, и метро, и ночью не почитаешь при свете лампы, — как же без всего этого? Итак, выходило, для того, чтобы шагнуть вперед, непременно нужно пойти поперек. Между двумя этими направлениями движения существовала несомненная связь. Так что нарушать границы привычного необходимо. Иногда полезно подняться с земли на крышу. Иногда полезно спуститься с крыши на землю.

Я измаялся, дожидаясь троллейбуса. Возле незнакомого сквера, на незнакомой улице. Хотел уйти, но тут он как раз подкатил. Обшарпанный, помятый, разбитый. Я быстренько прикинул — выдержит ли проржавевшее его дно вес той массы пассажиров, что набилась внутрь и темнела, словно черная икра в прозрачной банке. Несколько стекол сбоку вообще отсутствовало.

Но выбирать не приходилось. Я воспользовался слабо сомкнутыми задними дверьми и протиснулся внутрь. Портфель оттягивал руку и тормозил движение. Я тянул его за собой, как упиравшегося барана, и вдруг застыл, потому что нос к носу столкнулся с человеком, 'лоб которого пересекал ровный вертикальный шрам. Я не мог ошибиться. Скользнул взглядом по его руке, надеясь увидеть знакомую татуировку, но человек с быстротой ящерицы юркнул к передним дверям. Вероятно, он что-то сказал водителю. Троллейбус резко затормозил, двери распахнулись, и Суфлер был таков.

Прошло некоторое время, прежде чем я опомнился. И возмутился. С какой стати? Мне надоело чувствовать себя ничего не понимающим, надоело принимать все, как есть, и соглашаться, не умея найти объяснения.

Но мир, конечно же, устроен разумно. Сомневаться в этом нелепо. Нужно лишь обладать запасом терпения. Все загадки со временем раскрываются сами, как цветы поутру. Замелькали в выбитых окнах знакомые очертания домов и улиц.

— Сходите на следующей? — спросил я вертлявого человечка, который терся возле кабины.

— Я вообще не схожу, — сердито бросил он.

Я взглянул на него внимательнее. Если бы он сказал, что хочет прокатиться, я бы понял: он из ловцов. Но мужчина поспешно начал протискиваться в глубь троллейбуса. Возможно, мне опять показалось, но и он, по примеру Суфлера, что-то шепнул водителю. Троллейбус затормозил. Хватит, решил я. Довольно. Слишком много неясностей. Уж эту загадку я разгадаю. И вышел за ним следом.

Я успел отметить, что серый пиджак ему сильно велик. А брюки коротки. Мужчина пытался затеряться в толпе, я не упускал его из виду. И тут две пары крепких рук стиснули мои предплечья. Я даже не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, кто меня держит, — так больно они вцепились.

В глубине дворика, куда меня втащили, рядком стояли металлические коробки гаражей. В узеньком проходе между ними земля была черная и мягкая. Сюда не доставало солнце. Бледненькие росточки даже не поднимали свои обреченные головы, так и чахли без тепла и света. В землю были вмяты окурки, прочий мусор и осколки разбитых стекол — возможно, троллейбусных.

За гаражами открылась небольшая площадка, запертая с четвертой стороны глухой стеной дома. К ней меня и поставили. Лопатками я ощутил холод сырых кирпичей.

Теперь я увидел своих конвоиров. Один был седой бородач с высоким крутым лбом, второй — чернявый загорелый малый с перебитым носом. Этот, ни слова не говоря, выхватил мой портфель и полез внутрь.

— Ага! — издал вопль радости он, обнаружив бутерброд. Разломил его на две части, меньшую отдал бородачу, а в свою тут же впился зубами.

— У меня еще молоко было, — не зная, как вовлечь их в беседу, сказал я.

— Молчи, — промычал чернявый.

Покончив с бутербродом, он достал мой скомканный галстук, служебную документацию. И — с изумлением — долото.

— Ага! — уже не так уверенно проговорил он Бородач задумчиво жевал.

— Я же говорил, ерунда, — заметил он. Взял галстук и начал повязывать.

Из прохода выскочил тот самый, который проговорился, что не собирается сходить.

— А мне долю бутерброда не оставили?.. Вдруг над головами у нас раздался грохот. На крыше ближнего гаража, словно памятник на постаменте, возникла фигура в серой шляпе, измятые поля которой загораживали солнечный свет. Но лицо мне все же удалось разглядеть.

— Возьмите инструмент вашего отца, — сказал я. Суфлер сдвинул шляпу на лоб и неуклюже спрыгнул вниз.

— Когда видел его? — хрипло спросил он.

Я отвернулся. Чернявый цепко держал меня и дышал в затылок.