— А ты… А ты, — закипел тем не менее слышавший все Редактор, — ты даже не знаешь, что за блюда нам подают!

— С чего ты взял?

— Ну, какой соус был сегодня? — настаивал Редактор. — Ну, скажи. А?

— Соус «демидой».

— А вчера?

— «Дурнадо».

— А позавчера?

— Пошел к черту, — миролюбиво сдался Директор.

Но Редактор уже распалился.

— А может быть, ты даже знаешь, что и как готовить? Тот же «демидой». А? А рыбный ланшпик? А буше из раков? А раковый биск?

— Да перестаньте, уймитесь, — увещевал их я.

— Крепкий бешамель, вот что для ракового биска нужно, — сказал Директор.

— А мелкорубленый укроп? А кайенский перец? А тертый сыр?

— Молодцы! — всплеснула руками вошедшая и замеревшая на пороге Калисфения Викторовна.

— Мой папочка обожал раковый биск, — капризничал Редактор. — И мамочка его готовила очень часто. Я наблюдал.

— Все равно ваш спор беспредметен, — стремясь примирить противников, сказал я. — Подождем до весны, когда появятся раки.

— Зачем ждать? — сказал Директор. — Постараюсь раздобыть.

— И щуку говорящую можешь? — подначил его я.

— Да зачем она нужна-то? Разве что уху сварить. Никогда не ел говорящей ухи, — захохотал он.

Раздался звонок. Я устремился в прихожую. И из новой своей жизни, кувыркаясь и пытаясь сохранить равновесие, выпал — в прежнюю. А впрочем, они, прошлая и нынешняя жизни, перемешались, Приглаживал волосы перед зеркалом дядя Гриша, шнырял под ногами Элизабет, Илья Ильич снимал тяжелое зимнее пальто с бараньим воротником, а Чужедальний знакомил свою супругу с Вероникой… Где-то я видел его жену. Ах, вот в чем дело: она была одной из контролерш, которые нагрянули к нам в троллейбус.

Щегол орал, пытаясь перекрыть высоковольтный пчелиный гул взаимных приветствий.

— И глупо! — сказал я.

Через узкую горловинку двери мы начали, шумно журча, вливаться в гостиную. Из сумеречного дальнего угла, словно бильярдный шар, выкатился Редактор, подхватив дядю Гришу под руку, отколол его от общей группы.

— Стеллажи, стеллажи, — донеслось до меня его воркование.

Тут же гости рассыпались, словно дядя Гриша был объединяющим всех магнитом.

Чужедальний беседовал с Калисфенией Викторовной.

— Прекрасно помню письма, приходившие от вашего мужа. Всегда такие красивые были марки…

Илью Ильича я прогуливал по коридорной оранжерее. Он растроганно улыбался и стискивал мне руку. Благоухали розовенькие, похожие на раструб граммофона цветы, скорее всего, левкои. А паркет был уложен елочкой, но хвоей от него не пахло.

— Против вас готовится заговор. Вы понимаете меня или нет? — теребил я Домотканова.

Он меня не слышал.

— Обожаю птиц. Где это поет щегол?

— Здесь, — потеряв надежду что-либо ему втолковать, сказал я. — А там, где поет Орехов, вам надо быть настороже.

В столовой царило молчание, с бокалом в руке стоял Директор.

— Вот наконец-то и они, — обрадовался он нашему появлению. — Я продолжаю уже для всех. Итак, у вас может возникнуть вопрос: зачем мы вас собрали, — тут он взглянул на часы, — в столь позднее время? Не скрою, наша встреча преследует определенную цель. И в первую очередь это касается вас, дорогой… — Директор замялся, глядя на Чужедальнего. — Да, вас. Дело в том, что уважаемый и любимый всеми нами Дмитрий Николаевич собирается оставить работу на почте.

Закашлялся дядя Гриша. А Чужедальний поспешно налил минеральной воды — не ему, а себе. Я застыл, не понимая, куда он клонит.

— В то же время мы сознаем, что оголять такой важный участок, где на практике осуществляется связь всего между собой, нельзя. Поэтому мы и решили рекомендовать на доставку вместо Дмитрия Николаевича человека с проверенными деловыми качествами.

Потребовался не один окрик, чтобы дремавший в уголке на стуле Снегуркин встрепенулся и приблизился.

— Вот наша кандидатура. — Директор ухватил его за шиворот и заставил поклониться. — Да, жизнь не кончается. И я хочу предложить тост за ваше будущее успешное сотрудничество.

— Постойте, тут что-то не так, — пробовал возразить я.

Но встал дядя Гриша, а за ним Чужедальний. Не успевший отведать ни одного угощения Илья Ильич моргал часто-часто и недоумевал:

— Такой… стол… такие напитки… Я собирался произнести тост. Я хотел напомнить: каждые тридцать секунд в мире от голода умирает человек. Мы не должны забывать об этом.

— Сколько их еще подохнет, пока они уберутся? — громко спросил у Редактора Директор.

И снова все толпились в прихожей.

— Вы не уйдете, — твердил я.

Гости старались не встречаться со мной взглядами.

Вероника держала в руках три аккуратных белых коробочки. Каждая была перевязана красной лентой.

— Здесь луковицы восхитительных архиолусов, — объясняла она. — Вы их высадите весной и, когда они взойдут, будете вспоминать нас. — Она вручила коробочки дяде Грише, Илье Ильичу и Чужедальнему. — А вас я надеюсь еще увидеть, — сказала она Снегуркину.

Щегол молчал, и я впервые подумал, что он не так уж глуп.

Директора и Редактора я нашел в кабинете. Они о чем-то беседовали, но при моем появлении разом умолкли.

— Не кипятись, — жестом успокоил меня Директор. — Друзья должны помогать друг другу. Сам бы ты на это не решился, верно? И я взял формальности на себя.

— Уходите, — потребовал я.

— Ты и сам говорил: играючи, жизнь продолжается, — упорствовал Директор. — Да, жить надо весело.

— Ты нам нужней, чем им, — польстил мне Редактор. — Как ты этого не понимаешь?

— Не хочу понимать.

— Обмен всегда был в основе человеческих отношений, — подхватил Директор. — Вспомни: с чего все началось? Я тебе — овцу, ты мне — мешок муки. И сегодня принцип по сути тот же. Конечно, можно его опошлить, вульгаризировать. Я — тебе, ты — мне. Фи! Но можно облагородить. Ты размышлял о кружевах и шестернях. Так ведь в процессе взаимодействия они шлифуют друг друга. А некоторые неподошедшие детали устраняются, их заменяют более совершенные. Любое влечение людей друг к другу основывается на общности интересов, увлечений, вкусов. Вот Редактор умеет хорошо сказать. Мне приятно его слушать. Вероника Артемьевна и Калисфения Викторовна восхитительно готовят…

— А я? — спросил я.

— Ты свое еще напишешь. В долгу не останешься. Чего нельзя сказать о твоем почтаре. Ну, какую лепту он может внести?..

— Извини, ты неточно выразился, — перебил его Редактор. — Почтарями обычно называют почтовых голубей. А в данном случае лучше было бы сказать: почтовый служащий, начальник отделения связи…

— Надоел ты мне, — огрызнулся Директор. Он постучал ногтем в аквариумное стекло, рыбы испуганно заметались. — У этих вуалехвостов хоть хвосты красивые, — зевнул он. — А у почтаря даже хвоста нет… Он деталь другого механизма. Ты, Дима, на месте здесь. А Снегуркин уместнее там.

— Уходите, — внятно повторил я. — Да-да, то, что слышали.

Ночевал я в кабинете, на кушетке. И утром в гостиную, где звенела посудой Калисфения Викторовна, не вышел. Вероника сама ко мне постучалась. Она принесла обычный запах свежести, но на этот раз не весенний, а морозный. Медленно бродила по кабинету — притронулась к блекло-розовой, с перламутровым отливом морской раковине, поправила прическу, перелистала и положила на место тетрадь с письмом другу, которую я, забрав у Редактора, держал на столе.

Вуалехвосты, заметив в комнате движение, приняли его за симптом приближающейся кормежки и поднялись ближе к поверхности.

— Пойми, тебе добра желают, — заговорила Вероника.

Я молчал. Она теребила кольцо на руке, Камешек в нем потемнел, сделался матовым.

— Позвони им.

— Не хочу.

Но Директор сам позвонил ближе к обеду.

— Я договорился насчет лангустов. Раков пока нет. Только вот что: за ними ехать на край города. Рассчитываю на тебя.

— Напрасно, — сказал я.

Через некоторое время позвонил Редактор.