— Мы не успели договорить. Против вас на работе замышляют недоброе. Готовится заговор.

— Увы, он уже в действии, — печально кивнул Илья Ильич.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Я уже немолодой человек, — ответил он. — У меня нет сил единоборствовать с Ходоровым. Кроме того, — продолжал он и при этом глядел не на меня, а в сторону, — кроме того, если меня просят уйти, я стараюсь не задерживаться.

Я двинулся в обратный путь пешком, опять не дождавшись троллейбуса.

В квартире царил переполох. Вася, в расстегнутой рубахе, без пиджака, расхаживал по столовой.

— Иголку мне! — требовал он.

— Он ею заколется, — волновалась Вероника.

— Не давать, не давать, — вторил ей Редактор.

— Принесите, — хладнокровно разрешил Директор.

Вася выхватил из рук Калисфении Викторовны шкатулку, извлек здоровенную иглу и, картинно выставив руку, проколол мизинец. Выдавил каплю крови в стакан с вином. Вероника зажмурилась. Редактор вскочил. Вася поймал его за рукав.

— Пей!

— Еще чего, — сказал Редактор, отворачивая заметно побледневшее лицо.

— Если выпьешь, мы будем братья, — объявил Вася.

— Вася, а как поживает твой настоящий брат? — спросил я.

Секунду Вася колебался.

— Хорошо поживает.

— А он чем занимается? — подхватил Редактор.

— Все ему надо знать. Какой деловой! — огрызнулся Вася. — Нет у меня никакого брата, понял? Сейчас будет. Пей!

Редактор вырвался и убежал. Директор отобрал у Васи стакан, пошел, выплеснул содержимое в раковину.

— Умей себя вести, — сказал он.

Вася плюхнулся в кресло и с надрывом прошептал:

— Нет у меня брата.

А я вновь вспомнил своего северного друга и наши с ним разговоры. «Если где-то что-то исчезнет, то в другом месте столько же появится». Как это верно и всеобъемлюще! Считалось, что у Васи есть брат, а его, оказывается, нет. Редактор говорил, что совсем один, а у него есть брат. Исчезнувший в одном месте тут же появился в другом.

А во время вечернего застолья я поднялся и, постучав ножом по хрустальному бокалу, призвал присутствующих к тишине и вниманию.

— «Девять лет назад, — начал чтение я, — он нашел свободную ячею в торговой крупноячеистой сети. Ячея оказалась будто для него приготовленной, За минувшие годы им пройден большой путь…»

Время от времени я делал паузу, и тогда Вероника подавала мне бокал с пузырящейся минеральной водой. Я читал дальше:

— «Он неутомимо расширяет ассортимент товара. Его поиск зримо воплощен и здесь, на этом столе, и носит подлинно творческий характер».

Когда я закончил, воцарилась тишина. (Щегол не в счет).

Ее нарушил Директор.

— Вася, — сказал он дрогнувшим голосом, — немедленно дуй за шампанским.

Затем встал, приблизился ко мне и троекратно расцеловал.

Шампанское появилось через несколько минут. Оно взбодрило кровь и воображение. По просьбе собравшихся я прочитал сочинение еще раз.

Уже под утро Редактор попросил меня выйти для доверительного разговора. Мы уединились на кухне. Тут дышалось куда легче — вместе со свежим воздухом в открытую форточку влетали и таяли редкие звездочки снежинок.

Редактор форточку прикрыл.

— Ты написал прекрасно, — сказал он. — Именно такой кристальной ясности не хватало твоему письму. Именно такой ясности я хотел от тебя добиться.

— Перестань, — польщенно буркнул я. Стекла его очков затуманились.

— Увы, обо мне так никто не напишет. А знаешь, я ведь играл, в детстве на мандолине…

Я заглянул в его печальные глаза и увидел в них толстенького мальчика в коротких штанишках, который сидит посреди комнаты на детском стуле, вслушивается в звуки тягучей мелодии и покачивается ей в такт.

— Ну почему? — сказал я. — Я это сделаю. Я напишу.

И я принялся за работу. «Накопители делятся на две категории, — писал я. — Накопителей-оптимистов и накопителей-пессимистов. Первые живут предвкушением: вот погоди, накопим, сколько нужно, тогда поживем! Полная им противоположность вторая категория. Эти копят, пребывая в вечном страхе, — на черный день».

— Ты явно относишься ко вторым, — посмеивался Директор над Редактором. — Куда тебе столько книг?

— Да, тебе хорошо, — ныл Редактор. — У тебя жена. За тобой ухаживают. А я что в старости буду делать? Только чтение мне и остается.

— Во-первых, из того, что я женат, вовсе не следует, что за мной ухаживают, — с ледяной непроницаемостью возражал Директор. — Во-вторых, как можно знать, какая у кого будет старость? А в-третьих, при твоем обжорстве тебе до старости не дотянуть…

— Замолчи, замолчи, — пугался Редактор. Но затем печально соглашался. — Увы, наша арифметика только до ста. А мне уже около пятидесяти. Значит, осталось пятьдесят.

— Не так плохо, — хохотал Директор.

— Ну, возьмем реальную цифру, до восьмидесяти. Хотя, если быть точным, тоже маловероятно. А вот семьдесят… Итого осталось двадцать лет. Однако на всякие случайности все же лучше сбросить процентов двадцать пять. И получается пятнадцать. Вместе со сном, с зашнуровыванием ботинок… А теперь вспомним себя пятнадцать лет назад. Какой был год? То-то и оно. Будто вчера.

И все же он не поддавался меланхолии, во всяком случае, мужественно боролся с ней. Неприятие хаоса, путаницы доходило у него до крайности. Он, например, выступил за перспективное планирование нашего времяпрепровождения, подчинил строгому графику и разнообразил тематически вечера-встречи. Стержнем одного, скажем, становился просмотр телепрограмм. Другого — устные рассказы Редактора. Или сны Калисфении Викторовны. Иногда Веронике поручалось сделать сообщение о цветах. А Вася, оказалось, немного поет под гитару. Правда, репертуар у него был не богат. Редактор начал с ним работать над расширением диапазона. (В этом и было главное различие между мной и Редактором: я систему в окружавшей действительности искал, а он ее созидал и привносил.) В список мероприятий были включены шахматы, карты, танцы. Редактор первоначально полагал внедрить и гимнастику — с использованием шведской стенки, но сам же признал задачу невыполнимой. Остальные пункты соблюдались неукоснительно. (Бывало, возникали споры. Вася хотел смотреть телевизор, а Директор настаивал на преферансе.) Иногда приходилось устраивать рабочие вечера. При свете торшера, расположившись вокруг стола, каждый занимался своим делом. Редактор правил мою рукопись о Директоре. Калисфения Викторовна вязала. Директор просматривал накладные. Вася подсчитывал дневную выручку и вздыхал. Вероника поливала цветы или расчесывала Элизабету шерстку, Я обдумывал план новой работы.

Как-то, желая мне помочь, Редактор принес несколько пожелтевших (вероятно, осенних), исписанных его рукой листков.

— Прочти, прочти, — скорбно и торжественно прижмуривая глаза, шепнул он.

Я пробежал первые строки.

«Пропал черный кот с белым треугольником на груди. Видевших прошу сообщить…»

— Дальше, дальше, — ободряюще кивнул Редактор.

«В районе пересечения Большой Козырной и Малой Бескаштанной пропал большой черный кот с белым треугольником на груди. Цвет глаз — зеленый…»

— Дальше, — морщась, как от боли, но превозмогая ее, распорядился Редактор.

«Семнадцатого мая между тремя и четырьмя часами дня…»

Я прочитал все варианты.

— Ну как? — не пытаясь скрыть волнения, спросил Редактор. — Берет за душу, а?

— Да, — признался я. Он придвинулся ко мне.

— Оцени кропотливую, требовательную работу над словом. Видишь, как от варианта к варианту уточняется, становится объемной картина происшедшего, как углубляется замысел… — Редактор посмотрел мне в глаза. — Помнишь, ты спрашивал меня, почему я не пишу. Сейчас перед тобой ответ. Я считаю, что можно браться за перо, только когда тема волнует чрезвычайно сильно. Я не мог не написать о том, что пропал Котофеич. Скажу больше: когда рухнули стеллажи, я тоже был в сильнейшем волнении. И результат — два письма к тебе. Помнишь их?