— То, что вы пишете, это плохо, — сказал он и выдержал паузу. — Очень плохо.

Я молчал.

— Плохо все, от начала и до конца. То есть что я говорю? Конца, собственно, нет. — Он хмыкнул. — Как, впрочем, и начала.

Улыбнулся. Можно было предположить, ему понравилось, как он повел беседу. А мне вдруг захотелось домой — на старую квартиру, забиться в свою комнатку, и чтоб никто меня не трогал.

Редактор продолжал, распаляясь и разгораясь, как табак при затяжке.

— Я вам не верю. Ни одному слову. То есть почти ни одному. У вас передержки на каждом шагу. Что это за фраза: «Весной много людей начинает ходить по крышам»? Прежде всего бросается в глаза ее фактическая неточность… Можем ли мы утверждать, что явление, о котором вы сообщаете, типично? Что оно носит, так сказать, массовый характер? Можем ли мы утверждать, что в действительности много людей ходит по крышам, будь то весной или летом?

— Весной много, — сказал я.

Он смотрел на меня пристально и с недоверием.

— У меня сложилось впечатление, что этот вот, так называемый друг — лицо вымышленное. Что его нет и никогда не было.

— Мне тоже так начинает казаться, — согласился я.

— И старичок, которого он поехал разыскивать… То строил плотины, то о щуке говорящей принялся хлопотать. Раньше надо было думать — не находите?

— Нахожу, — опустил голову я. — Но, сдается мне, я нашел одну из его картин. На ней ощутимо передано чувство тревоги, которое угнетало его последнее время.

— И троллейбусная ваша компания, — не дослушал меня Редактор. — Чем она привела вас в восторг?

— Я ведь составил список «Кого и за что мне жалко»… — начал объяснять я.

— Да-да, помню. Впрочем, — Редактор сделал отстраняющий жест, — впрочем, хорошо вам удаются кошки.

— Какие кошки? — удивился я.

— Ну, где опричники… И сцена охоты кошки на воробьев… Это сильно, впечатляюще… — Он потупил глаза. — Кстати, вы уверены, что это была кошка… а не кот?

— Не знаю, — подумав, отвечал я.

— Опишите мне ее.

— Кошка как кошка, серая…

— Не черная? И пятна на груди не было?

— Вроде нет, — сказал я.

— Вот видите, — воодушевился он. — У вас нет остроты видения. — И вдруг понизил голос: — Послушайте, зачем вам все это? Не надо вам всего этого.

В обращении его прозвучало неподдельное тепло. Это меня Тронуло.

— Можно пригласить вас пообедать? — спросил я. — Заодно и на картину глянете…

Он посмотрел на меня возмущенно. Подбежал к гардгробу, распахнул дверцы, выхватил из глубины темно-синий костюм на плечиках и, поигрывая им, как мулетой, умчался в ванную. Через несколько минут прибежал с пустой вешалкой и в пижаме. С верхней полки выудил сложенную сорочку и опять скрылся. Еще несколько раз прибегал за галстуками, запонками и, наконец, вернулся опять я пижаме. Объявил:

— Я не еду. У меня брюки неглаженые.

— Пустяки, — заверил его я.

Когда мы прибыли, на шум в прихожую выскочил Элизабет.

Редактор побледнел и закричал:

— Немедленно уберите пса!

Элизабета утащили. Весь обед Вероника хмурилась, и Директор был мрачен. Редактор держался замкнуто и понуро, а потом объяснил:

— Не люблю собак. Уверен, что из-за них я лишился своего дорогого друга. У меня был кот — великолепный пушистый разбойник по имени Котофеич. Как я привязался к нему! Но однажды весной он исчез и больше не появлялся. Я искал его, бегал по дворам, расклеил объявления. Все тщетно.

Все виновато заулыбались и простили ему выходку с Элизабетом.

Накопители делятся на две категории: накопителей-оптимистов и накопителей-пессимистов. Первые живут предвкушением: вот погоди, накопим, сколько нужно, тогда поживем!.. Полная им противоположность вторая категория. Эти копят, пребывая в вечном страхе, — на черный день.

— Ты явно относишься ко вторым, — посмеивался Директор над Редактором. — Куда тебе столько книг?

Редактор, ткнув указательным пальцем в соединительную дужку очков, возвращал их на переносицу и обиженно пыхтел:

— А откуда, по-твоему, я черпаю материал для тостов?

И верно: за столом он был незаменим. Его память хранила множество великолепных речений, забавных историй, анекдотов. Он мог говорить, не останавливаясь, по нескольку часов. Речь его текла легко, журчала, будто ручеек. Толстенький, уютный, с короткой стрижкой и трогательным чубчиком, в массивных роговых очках на черепашьем мудром лице, он навевал на собеседника спокойствие, почти сонливость.

Когда он умолкал, я медленно возвращался к реальности и видел: Вероника и Калисфения Викторовна испытывают то же, что и я. А Директор заморенно зевал, как от сердечной недостаточности, и тряс головой.

— Ну, даешь, — восхищался он.

Поев, Редактор, становился похож на розовенький воздушный шарик. Я его украдкой придерживал за пиджачную пуговицу, чтоб не взлетел.

Капитан с фотографии и на Редактора злился. Испепелял его граненым взглядом. Калисфения Викторовна делала попытки нас с Капитаном примирить.

— Он выдающийся человек, — утверждала она. — Хотите, я дам вам для прочтения его судовые журналы?

Я отмалчивался. Времени не хватало ни на что. Я совсем забросил письмо другу Володе. А тетрадь заполнял всевозможными кулинарными рецептами. По предложению Редактора мне выделили библиотечный день. В этот день разносить почту отправлялся Снегуркин, а я шел в библиотеку, где изучал книги о вкусной и здоровой пище всех времен и народов. До чего же захватывающее это было чтение! Горячее мороженое, жареные огурцы, сухой бульон из помидоров… Я даже не предполагал, что такое возможно… Но справочники учили: «Приготовляется форма мороженого и ставится непременно на металлическое блюдо, а сверху обмазывается меренгой или безе, посыпается пудрой и перед самой подачей ставится в раскаленный духовой шкаф, чтобы как можно быстрее блюдо заколеровалось».

А дальше: «Взять помидоров, выжать из них сок и протереть через частое сито, чтобы мязга прошла, а зерна вместе с отжатым соком выбросить. Мязгу положить в кастрюлю и варить без воды полчаса, постоянно мешая. Потом опять протереть сквозь сито в кастрюлю и варить, пока погустеет. Намазать тонко ножом на плоские блюда, смазанные слегка прованским маслом, и сушить в печи после хлебов или на открытом воздухе в тени».

Рецепты я передавал затем на редактуру Редактору. Он оказался тонким знатоком кулинарии. Уходя разносить почту, я частенько приглашал с собой Редактора — обсудить меню на следующую неделю. Мы бродили по улицам, снег капустно скрипел под ногами, крупными снежинками расцветал в воздухе.

— Почему я раскритиковал твое письмо гипотетическому другу? — говорил Редактор. — Да потому, что совсем не о том следует писать. Ты твердишь, что стремишься к точности. Но как же можно стремиться к ней и одновременно сомневаться во всем на каждом шагу?

— Сомнения нужны, чтобы точность была точнее, — возражал я.

— Э-э, брось. Можно в них погрязнуть. Пойми, я не отрицаю загадок бытия. Они есть, и никуда от этого не денешься. Но с каждым днем их становится меньше. Ты и сам так думаешь.

— А может, и больше, — сказал я.

— Ну, хорошо. Но где-то есть рубеж, за которым вопросов станет меньше, чем уже полученных ответов. Согласен? Однако и сегодня картина в некоторых своих деталях достаточно ясна.

— Если вновь возникли сомнения, значит, не было полной ясности, — доказывал я. — Но ничего страшного в этом нет. Еще далеко не все клеточки заполнены. И когда я признаюсь: мне ясно, что мне что-то такое неясно, — это ведь тоже фиксация определенной ясности. Ясности, что неясно.

— Я тебе добра желаю, — вздохнул Редактор. — Вот, — шагнул он к голому деревцу на крага тротуара и потрепал его по стволу. — Ведь это липа? Липа. Значит, и надо говорить, что это липа, а не вяз.

— А может, и тополь, — сказал я. — Листья-то облетели. А без них трудно определить. Но тут встает другой вопрос: почему именно это дерево назвали липой? Может, ему больше соответствовало бы называться осокой. Или камышом. Возможно, это точнее выражало бы его суть.