Проигнорировав раздражённое фырканье парня, придвигаю к себе стакан с компотом, чтобы запить вставшую комом корку. Как по закону подлости именно в этот момент в напиток решает бултыхнуться мохнатый мотылёк.

Фу, мерзость какая!

Ну почему обязательно ужинать как дикие кочевники? Кухня людям на что – хранить посуду?

Есть такое говорящее понятие, как последняя капля. Так вот, для нас с Бедановым она срывается одновременно. Я сцепляю челюсти, чтобы унять задрожавшие от бешенства губы, а он, широко и не слишком вменяемо скалится, вываливая поверх моей порции мяса объедки со своей тарелки.

– Тимур! Ты что опять творишь?!

На миг мне кажется, что его сейчас снесёт звуковой волной, да на нахальном лице не дёргается ни один мускул.

– Как что, мамуль? За-бо-чусь, – по слогам произносит он, невинно улыбаясь. Но в серых глазах ярость. Раздражение и лютая ярость. – Я увидел, что Лера стесняется кусок в рот положить и решил показать ей, насколько готов делиться. Ешь, сестрёнка, мне для тебя последней крошки не жалко.

И для полноты картины с театральным причмокиванием клюёт меня в макушку. Приступ жгучей злости простреливает от места, где жар проколотых губ коснулся моих волос и разлетается по всем паутинкам нервных окончаний. Я молча вскакиваю с пня.

После такого ни есть, ни пить уже не хочется. Он словно ткнул в меня высоковольтным проводом, сжигая в пыль и так почти раскуроченную гордость. Ноги моей здесь поутру не будет! К маме сбегу. В приют для бездомных. На Луну! Куда угодно, лишь бы от него подальше.

– Пошёл вон из-за стола! – стучит кулаком себе по коленке Анжела. – Нет, стой. Пусть Лера сперва дойдёт без приключений. Сашенька, тоже сядь на место, дай девочке остыть. А ты, паразит, хоть раз криво на неё посмотришь, Марину не увидишь даже на выходные. Отец давно твердит, что ты плохо влияешь на сестру, ещё один такой финт, и я клянусь, прекращу с ним спорить.

Не собираясь дожидаться извинений, влетаю к себе в комнату и, с третьей попытки сняв блокировку экрана, вызываю мамин номер. Сердце в груди колотится как бешеное, так отчаянно мне нужна поддержка близкого человека.

– Мамочка! – восклицаю на её «алло», начисто забыв о сдержанности. – Забери меня отсюда, пожалуйста. Это невыносимо. Люди, дом, еда, порядки – здесь всё чужое. Никому до меня нет никакого дела, мама! Я долго здесь не продержусь, в психушку слягу!

– Так, Валерия, для начала выдохни и внятно объясни мне суть проблемы, – в мамином тоне парадоксально проскальзывает упрёк и это совсем не та реакция, которой я жду в подобной ситуации. – Тебя кто-то ударил?

– Боже, нет, конечно!

– Тебя не кормят?

– Ох, лучше б не кормили…

– Так не кормят или ты не ешь?

– Это невозможно есть!

– Приготовь сама, в чём сложность? Послушай, Валерия, тебе самой не стыдно? Нельзя помыкать людьми или рушить их планы, ориентируясь только на свои капризы и потребности. Даже если эти люди твои родители. Ты уже большая девочка, должна понимать, что никто в этой жизни не станет подтирать тебе зад. Чем раньше ты научишься справляться с проблемами самостоятельно, тем лучше и успешнее сложится твоё будущее, – она потерянно вздыхает, а у меня от этого укора глаза колет, точно от стеклянной крошки под веками. – Вот ответь, куда ты предлагаешь мне тебя пристроить – в чулан, на балкон – куда?! Или отец должен сию минуту съехать обратно, потому что с тобой, видите ли, никто не нянчится? Так взрослые не поступают. А ты уже не ребёнок, хватит. Я тебя предупреждала, что это за люди? Предупреждала, спрашиваю?

– Да.

– Ты приняла это решение самостоятельно?

– Да…

– Так учись отвечать за последствия своих действий. Нам с отцом никто ничего не пережёвывал. Ты хотела играть на скрипке – тебе нашли лучшего учителя; приспичило вслед за подругой в частную школу – мы взяли кредит; не сложилось с первой любовью – оплатили квалифицированного психолога; невзлюбила чужую женщину – отец годами мотался к ней чёрт знает куда. И если ему недостаёт духа сказать «хватит», то это сделаю я. Хватит! Прекращай думать только о себе. Приняла решение – либо борись, либо беги, поджав хвост. У тебя есть своя квартира, есть куда прибиться – многие о подобном и не мечтают. Повторяю вопрос – в чём проблема, Валерия?

– Ни в чём, – качаю головой. В свете прозвучавших упрёков мои проступки выглядят ещё безответственнее. Я сама себе отвратительна, куда перед самым дорогим человеком признаться?

Что странно, наедине с собой ситуация видится иначе: на скрипке я захотела играть лет в шесть, потому что родители в ту пору взахлёб восхищались достижениями детей папиных коллег, а привязанность к Виталине возникла на почве запрета торчать во дворе – она единственная заглядывала к нам в гости. Что я знала в том возрасте о расценках в частных школах? Ничего. И Виктор… как можно упрекать за мою боль? Он не бросил, не сбежал – он умер. Сгорел живьём! Но в интерпретации родителей те же события допекают угрызениями совести. Они ведь правы – у меня никаких особых достижений… и я тоже права – никогда не чувствовала себя нужной. Меня по-настоящему любил только Виктор и так охота вспомнить каково это, аж душу сводит. У каждого своя правда, совокупность которой взрывает мне мозг.

Чувство стыда душит осознанием собственной трусости, но признаться маме значит расписаться ещё и в небывалой дурости. Что мешало мне отнестись серьёзно к подкатам Каурова? Наверное, то же, что толкнуло в машину Беды – исключительно безалаберность.

Кто будет любить такую недалёкую дочь? Эгоистку и неудачницу.

Единственный раз, когда папа сказал, что гордится мной, случился, когда я, отбросив капризы, согласилась на переезд. Такими откровениями от матери мне этих слов никогда не дождаться.

– Валерия, ты почему молчишь? Плачешь?

– Нет, мам, – широко улыбаюсь, шмыгнув носом. – Спасибо за совет. Обещаю, я буду сильной.

– Знаешь… – она нерешительно медлит, и я сползаю вниз по двери, потому что от волнения не держат ноги. Неужели мама произнесёт это чёртово «люблю тебя»?! – Не думала, что скажу это, но… я даже рада, что ты поживёшь у Анжелы. Она борец. И всегда добивается цели, неважно как. Бери пример.

Я делаю глубокий вдох, чтобы скрыть разочарование.

– Хорошо. Уже поздно... мне пора ложиться. Спокойной ночи, мамочка.

– Выше нос и у тебя непременно всё получится.

Пока у меня получается только запереться изнутри и проигнорировать папин робкий стук, притворившись спящей. А затем на цыпочках проскочить в душ, чтобы привести себя в порядок. Переодевшись ко сну, снова запираюсь, ложусь на свою узкую, неимоверно жёсткую кровать и целую вечность ворочаюсь, слушая, как засыпает дом.

Одной мне не спится. Последние дни оказались слишком изматывающими, но даже с оглядкой на прошлые неприятности мысли о туманном будущем давят на виски, не принося никакого облегчения. Здесь – Беда, в старой квартире – Кауров, в нормальный универ в этом году уже не примут, денег нет, общежитие не светит. Куда ни плюнь – везде засада.

Однако хуже всего моя адская тоска по нашей с Бедой переписке. Мне так невыносимо не хватает его – виртуального. Я тоскую по его отвратительному «детка», которое напечатанным казалось даже милым; по тому, как он чувствовал моё настроение и спешил разузнать, что стряслось, да только сам о себе почти ничего не рассказывал. Теперь понятно почему.

Чего скрывать, даже сейчас, глядя на выключенный ноут, или слыша как Тимур вворачивает в разговор такие знакомые мне словечки, предательски щемит в груди. Ненормальная.

А глубоко за полночь меня окатывает ужасом от тихого скрежета в дверном замке. Очень-очень нехорошего скрежета, как от просунутой в механизм шпильки. В повисшей тишине начинает опускаться латунная ручка...

Спину пробирает озноб, а интуиция истошно кричит об опасности. У меня есть одно мгновение на то, чтобы вскочить с кровати и ещё одно, на этот раз какое-то резиновое, на поиск чего потяжелее. Одновременно с осознанием явно дурных намерений ночного гостя бесшумно отворяется дверь. Глаза, привыкшие за столько времени к темноте, без труда распознают обнаглевшую мишень, а недавняя тоска затихает под гнётом тревоги.