Почерк у бабушки был очень мелкий, как бисер. 9 сентября 1930 год, Ленинград. Дорогой Витенька! Шлю тебе привет из Ленинграда, где я гощу уже недельку (у младшего сына Шурика). Собираюсь днями обратно к нашей девочке (Оле). Здесь очень хорошо, хотя погода совсем осенняя. Мне скучно без твоих писем вообще, и в частности мне не хватает поцелуев, которые мне Люша передаёт от твоего имени. Меня она известиями совсем не балует. Сейчас в Москве гостит Ида Ефимовна (та гимназическая учительница, с которой мама дружила до её смерти). Будь здоров, целую тебя крепко. Мамуха (так они звали бабушку).

24 сентября 1930 года. Милый мой Витенька. Завтра у меня большой день: идём получать пакет с почты и заранее радуемся содержимому (Витя из-за границы прислал им посылку). Имею тебе передать привет от моих мальчиков: Зёзи и Шуры. Они были здесь пару дней (в Ленинграде). Я блаженствовала, окружённая моими…, и все мы очень жалели, что тебя не было среди нас. Я бы многое дала, чтобы нас кто-нибудь снял (сфотографировал). Зёзя очень усердно настаивал, чтобы я скоро приехала к нему (в Харьков). Не знаю, наберусь ли я храбрости опять оставить Оленьку одну (бабушка только приехала из-за границы, поэтому навещает всех своих детей). Только что ушёл от нас Саша, просил тебе передать привет и сказать тебе, что он своё квартирное дело выиграл, чем они чрезвычайно довольны. О наших сегодняшних приобретениях тебе напишет Оленька. Я же тебе прибавлю ещё по секрету, что очень по тебе сильно уже скучаю. Мы каждый вечер подводим счёт сколько как Витенька уже уехал. Как долго нам придётся ещё считать? Напиши мне, голубчик, если знаешь, номер дома, где живёт Оленька (мамина кузина) у Вильков (в Германии), или же узнай её новый адрес. Она писала мне, что возьмёт себе комнату. Я хочу ей ответить, но забыла номер дома. Будь здоров. Целую тебя крепко. Мамуха.

Москва – Берлин. 3 ноября 1931 года. «Дорогой мой Витенька, моя открытка должна тебе сказать, что длинное письмо следует. Вчера, после мамы, пришло ж…, а сегодня Олюшка его кончит и отправит. Она тебе обо всём напишет. У нас всё хорошо. Оля хорошо выглядит. Приезжай поскорей к любящим и скучающим по тебе Кошке и Мамухе».

Эта китайская лаковая с перламутром шкатулка попала в наш дом от Бориса Моисеевича Данцига, кузена Виктора Акимовича Данцига (Акиба и Моисей были братьями). Борис Моисеевич часто бывал в Берлине поэтому знал бабушку. В СССР он стал востоковедом, профессором. Внесён в Советскую энциклопедию. Он был старше Вити, но они дружили и в Германии, и в России. А мама дружила после смерти Бори с его дочкой Таней. Жили они на Арбате, в Староконюшенном (не путать с Новоконюшенным) переулке, дом 17, квартира 19, где сейчас магазин «Чай». Я с мамой ходила к ним в гости. Всем родственникам он дарил китайские лаковые произведения искусства. В шкатулке: игольницы из слоновой кости, слоновая игла для резинки, ножичек и ещё один малюсенький ножичек микс. В нём и ножичек выдвигается, и ножнички и крючочек – это орудие для ришелье. Размер его всего 3 сантиметра. И колёсико для намётки шва, колёсико для намотки ниток, и коклюшка для плетения кружев, и грибок для штопки носок, и шляпка для штопки пальчиков перчаток, и большие и маленькие катушки шёлковых ниток для швейной машинке «Зингер», и моточки шерстяных ниток для штопки, и футлярчик с канвой для штопки фильдеперсовых чулок, и петли из шёлковых ленточек, и шёлковые подвязки (красная и розовая), и малюсенький кожаный чемоданчик, где хранится иголка с золотым ушком, и, и, и…

А ещё есть кожаная катушница с маленькими шпульками, а ещё – шкатулка с муаровыми атласными лентами, и уже потёртая вышивка по шерстяной канве шерстяными нитками, а ещё скатерть как в Екатерининском дворце в Петергофе, а ещё, а ещё, а ещё…

Стоят 3 фотографии бабушки: одна – в слоновой рамке с розами, 1911 года, для двух других, 1896 года, где бабушка – молодая невеста в платье с кринолином у зеркала. Для них я специально купила бронзовые рамки в антикварном салоне, одна даже с венецианским стеклом. Через маму я полюбила образ бабушки.

Когда-то, в 1998 году, на последней странице журнала «Работница» в статье «Из бабушкиного сундука» эту шкатулку сфотографировали. А сколько я сдала раритетов в Музей Маяковского… Есть ещё другая кожаная шкатулка – катушница, с маленькими шпульками разного цвета ниток. А ещё шкатулка ручной работы с атласными лентами и листок из старинного журнала с чертежом вышивки. А вышивали и на мешковине, и на шерстяной канве, вышивали шерстью и ирисом, вышивали на вязаном шерстяном одеяле. И всё это хранится в доме (для тех, кто увлекается рукоделием). На каждой вещи вышивались инициалы. Сохранилось 2 саше с носовыми платочками, где крестиком вышито Р.Е. бабушка – девушка и Р.К. бабушка – женщина. Одно из саше в публикации журнала «Seasons» за 2004 год. А также сохранилось 2 рушника: один с монограммой Р.Е., другой – с Р.К.

Наступила война. Я с бабушкой была отправлена в эвакуацию сначала в Алатырь, потом в Йошкар-Олу Марийской АССР. Из этой жизни помню 4-5 эпизодов:

Пошли мы с мамой на базар менять запасы мыла (из Германии) на муку. И вдруг с телеги слетел петух и клюнул меня до крови в попку.

Весна. Бурный поток воды вдоль деревянного тротуара. Дети пускают кораблики. А у меня была маленькая синяя сковородочка и красная пузатая кастрюлечка для куклы. И вдруг поток уносит кастрюлечку… Слёзы, слёзы, слёзы. А сковородочка всю жизнь служила у меня подставкой для бутылки с маслом и напоминала об эвакуации.

Осенью собирали зелёную картошку, оставшуюся после колхозников, и грибы дождевики (белые бильярдные шары). Бабушка уже была прикована к постели. Я влетела в избу, врезалась лбом в угол печи – шрам посреди лба на всю жизнь.

Бывшая красавица Николаева, моя бабушка, ей всего 66 лет, лежит в постели. Я дотрагиваюсь до её опухших ног и от моего пальца остаётся ямка. Ужас! Вскоре бабушка умерла.

Я лежу в больнице и там узнала, что чай с маслом называется кофе. Оказывается татары пьют чай с салом.

Мама приехала в Йошкар-Олу, когда папа Ваня был направлен в Волжск. В 1943 году, после смерти бабушки и пропажи папы Вани без вести, мама упросила отпустить её в Москву, т.к. узнала, что нашу собственную площадь заняли НКВДешники. Надо было отсуживаться. Мы поселились на Садово-Кудринской, 18 (где выход из метро на станции «Маяковская») в огромном доходном доме, в квартире двух кузин мамы – тёти Оли и тёти Тали (Виталия). По замужеству Оля была Захер, а Виталия – Андреева. Квартира была 5-6 комнатная, с двумя соседями. Все мирно между собой уживались. Вспоминаю суфле в молочных бутылках – это было искусственное молоко. У тёти Оли, известнейшего адвоката города Москвы, была масса книг. Здесь я получила первое своё образование. А тётя Таля писала стихи. Отец их (брат мужа бабушки) был гинекологом. В одной из комнат стояло медицинское кресло, которое сохранили в память о нём. Перед смертью тётя Таля подарила мне коралловую головку – это камея из красного коралла, дорогая, редкая. В 1953 году по суду мама смогла вступить в права наследства. Один год я училась во время войны, но она была далеко от Москвы. Я ещё помню луч прожектора и день окончания войны. Мы все двинулись к старой станции метро Смоленская, там стояли прожектора и установки для салюта. Прочла у Владимира Орлова эссе на четырёх страницах «После войны»: «Это был день, после которого для нас наступило «после войны». И не сразу, а через много лет то, что казалось естественным и единственно возможным, увиделось неестественным и вынужденным состоянием человека. Для этого нужен был день победы».