– Как думаешь, какое самое лучшее и самое худшее чувство в жизни человека? – спросила я Джеймса, когда мы закончили есть. Мои глаза уже слипались от сна, но я боролась с желанием уснуть, чтобы продолжить нашу беседу. Мне казалось, что нужно ловить каждое мгновение разговора, пока эта возможность есть.

– Самое лучшее, я думаю, когда ты понимаешь, что настолько хорошо разбираешься в какой-либо теме, что делаешь в этой сфере большие успехи. А самое худшее… Когда тебе настолько плохо, что ты не знаешь, куда от этого деться.

Забавно, что последнее чувство у меня было связано именно с Джеймсом. Наши травмирующие расставания на долгое время заставили меня бояться уходить от людей, потому что мне всегда казалось, что с каждым уходом я буду снова падать в пропасть. Может, поэтому я так долго не могла бросить Люка. Я не знала тогда, что мы падаем в пропасть, не когда уходим от людей первые, а когда остаемся с ними, даже если их существование в нашей жизни отравляет ее.

– И когда ты себя так чувствовал в последний раз?

– Давно. Мне редко бывает действительно грустно.

Мы замолчали. Я чувствовала, что понемногу проваливаюсь в сон.

– Могу я использовать твое плечо как подушку?

– Ну попробуй, – Джеймс недоверчиво хмыкнул. – Вообще-то я костлявый.

Я положила голову на его плечо. Оно действительно неприятно утыкалось мне то в щеку, то в шею, но прижиматься к этому мужчине, находиться рядом с ним, когда он полтора года был бестелесным призраком в моей жизни… Можно ли было желать большего? Паззл встал на место. Я почувствовала, что какая-то линия в воображаемом круге жизни замкнулась, и уснула.

Резкий больничный запах лекарств и штукатурки неприятно обволакивал нас со всех сторон. Папино напряженное лицо. Мамины сдвинутые брови. Широко расширенные глаза моей старшей сестры Джун. И белые халаты на нас всех. Мы ждали, когда доктор разрешит нам по одному зайти в палату к бабушке. И я чувствовала, как сердце каждого из нас превращается в камень и тяжело падает вниз.

– Вы можете зайти, только каждый может остаться в палате ровно на пять минут.

– Пусть первая пойдет Джун! – мама вытолкнула сестру вперед.

Несмотря на обстановку, я ощутила внутри неприятный эгоистичный укол. Джун на 8 лет старше меня. Можно сказать, что в детстве Джун стала моей второй мамой, проводя со мной много времени и закладывая в мою детскую душу любовь к искусству, литературе и кино. Повзрослев, мы стали отличными подругами. Я всегда рассказывала Джун интересные истории, а она могла оценить их критически. Я приносила в нашу сестринскую дружбу эмоции, а она мысли. Я была дикой и импульсивной, а Джун – интеллигентной и рассудительной. Часто мы понимали друг друга с одного взгляда. Но несмотря на то, что меня, как младшего ребенка, опекали значительно больше (и вообще порядком избаловали, что уж тут), с подросткового возраста я никогда не могла отделаться от чувства, что родители доверяли Джун больше и считали ее любовь к себе более искренней и отдающей. Может, так оно и было отчасти, я никогда не была слишком заботливым ребенком и слишком много бунтовала за свою свободу, в то время как Джун предпочитала мудро промолчать. Однако моя огромная любовь к сестре не позволяла таким чувствам укореняться во мне слишком сильно, и я отпускала их, как только вспоминала, какой она светлый и чистый человек и как много в меня вложила.

Меня запустили в палату последней. Я подошла к койке, на которой лежала бабушка. Белое одеяло закрывало ее обнаженную фигуру по грудь. Волосы, раньше постриженные в аккуратную шапочку и покрашенные в баклажановый или красный цвет, теперь были коротко обкорнаны под седые корни. Слепые глаза часто моргали и смотрели в никуда. К одной руке тянулась трубка капельницы.

– Бабушка… – я позвала ее, стараясь придать голосу максимально нежные интонации. – Это Грейс.

– Скажи им, чтобы отпустили меня.

– Кому?

– Генри и Элен, – это были имена моего отца и тети, его сестры. – Они меня связали и заставили участвовать в дурацких конкурсах.

Мое тело похолодело, а каменное сердце упало еще ниже.

– В каких конкурсах, бабушка?

– Не знаю, прыгать куда-то. Скажи, чтобы отпустили меня.

– Хорошо, я… передам им.

– Нельзя так мучать меня, Джун.

– Бабушка, ты узнаешь меня? Это я, Грейс.

– Они совсем с ума сошли.

Ба вращала большими выцветшими глазами, словно рыба, выброшенная на берег. Но выбросило ее, а воздуха не хватало мне.

– Ваше время закончилось! – предупредила тучная медсестра, выжидающе глядя на меня.

– Я люблю тебя, бабушка, – я аккуратно поцеловала ее в лоб, чтобы не напугать, и направилась к выходу.

Слезы душили меня настолько, что я не смогла сказать ни слова вышедшим навстречу родителям, лишь отдала им белый халат, немного истерично сдернув его с себя, вышла из длинного холла к большому окну рядом с лифтом и только там позволила себе разрыдаться. Из окна светил белый свет. На стоянке было несколько машин, вдали люди шли по своим делам. Я плакала, и мое сердце разрывалось от боли, навалившейся на меня вместе с болезнью бабушки, жестокостью Люка и невыраженными чувствами к Джеймсу. Я размазывала тушь по щекам, тряслась от беззвучных рыданий и думала о том, что весь этот мир за окном продолжает жить, как жил, но для моей бабушки этого мира больше не существует. Я думала о том, насколько страшно ей в реальности, транслируемой ее травмированным от инсульта мозгом, и какой маленькой беззащитной девочкой она себя чувствует в ней. Я думала о том, что бывают вещи хуже, чем переставленная мебель в доме, ведь ее можно вернуть на место или составить карту, – бывают дома, где все сгорело. И от того мне было страшно представить, что сейчас чувствует мой отец и тетя Элен. Мне было больно от того, что моя жизнь пойдет так же, как и раньше, и я не смогу сделать ничего, чтобы исправить ситуацию. Я знала, что это – начало конца. И больше всего я боялась даже не за бабушку, пребывающую в своих видениях, а за своего отца. Я чувствовала, сколько во мне невыплаканной боли. Иногда ситуации, о которых ты лишь слышал, происходят с тобой или с кем-то из твоих близких, и ты осознаешь, насколько тесно связана с тобой боль каждого человека в этом мире, как близко мы все находимся в одном потоке событий. Человеческая жизнь представилась мне во всей своей хрупкости и зависимости от случая. И я не могла перестать плакать, потому что есть боль, которую ты не можешь выразить словами, сколько часов ни говорил бы. Ты не можешь постичь ее, пока ты ее не ощутил. А когда постигаешь, хочешь стереть этот момент из своей жизни.

Мама тихо подошла со спины и обняла меня.

– Ты не думала, что это так страшно?

– Да.

Всю остальную дорогу мы ехали в молчании. Выплакавшись и обессиленно приткнувшись к стеклу окна в машине, я уснула. Это был тяжелый и усталый сон.

На следующий день я встретилась со своей лучшей подругой Ванессой. Наша дружба с Ванессой началась, как в фильмах «Двое: я и моя тень» и «Ловушка для родителей» – в летнем лагере в Калифорнии, когда нам исполнилось 15. Внешне мы тогда были полными противоположностями друг друга. Ванесса – высокая, тонкая, словно балерина, с длинными пушистыми светлыми волосами, серыми глазами и бледной кожей, про которую обычно говорят «прозрачная». И я – низкая, смуглая, темноволосая, с розово-коричневыми, как у мулатов, губами и прищуренными карими глазами. Первое лето мы толком не общались, однако, вернувшись в лагерь второй раз, мы поселились в одну комнату. Песни возле костра, панкейки с клубничным джемом на завтрак, разговоры о вожатых и парнях из старших отрядов, неприязнь к одним и тем же людям, неспешные прогулки по лесу и вечерние дискотеки сплотили нас так сильно, что с того июля мы стали неразлучны. С возрастом мы менялись, наши интересы трансформировались, мы поступали в колледж, влюблялись, разочаровывались, много плакали и так же много смеялись, но наши жизни неизменно текли вместе, и со временем мне стало казаться, что Ванесса понимает меня лучше всех на свете. Нам снились практически одинаковые сны, мы произносили одни и те же фразы в унисон, и Ванесса была тем человеком, который ни разу в жизни не осудил меня ни за что. Наша связь стала чем-то постоянным в череде сменяющихся знакомых и других друзей. И я всегда считала – случись что с нашим общением, и я вряд ли уже поверю в дружбу.