Глаза ее стали круглыми, а вокруг зрачков появился светлый ободок ярости. Она взяла со спинки стула висевшую сумочку и дернулась встать, но он удержал ее, вдруг почувствовав непонятное облегчение, будто бы, как грозовая туча, вдруг разрядился, высеял дождь и град и вот теперь уходит на восток, облегченно погромыхивая и разносясь в сером высоком небе легчайшими клочьями, сквозь которые начинает сиять умытый месяц.

Не отпуская ее руки, он встал и пересел на стул рядом с ней, обняв и поцеловав в ухо, тронувшее щекотным прикосновением светлой, пахнущей шампунем прядки волос.

Свет потух, загрохотала музыка, в дыму и вспышках света закачались фигуры на пятачке перед эстрадой, стеклянная стена вся была в каплях дождя и черна, на асфальте блестели лужи и цветные пятна светофоров, над изломанным контуром зданий нависали облака, и в холмистой полосе меж облаками и крышами домов было светлей. Он погладил ее спину, и шелк едва слышно прожужжал под ладонью, как шмель, свет мигал, дождь на стекле то возникал, то пропадал, за грохотом ударника и криком певца ничего не было слышно.

«Не бойся дождя, если у тебя есть крыша над головой, не бойся одиночества, если у тебя есть друг».

— У тебя неприятности сегодня, да? — закричала она, прижавшись к его уху губами. В грохоте и реве музыки выходило похоже на шепот.

— Почему?

— А почему ты такой заведенный?

Глаза у нее опять сияли, алкоголь стоял в них кристалликами, холодноватыми, как искусственный лед. Подкрашенные губы мягко плыли в улыбке, он поцеловал их, потом тронул кончиком языка, ощутив вкус помады. Было темно, тесно и тепло, как в пещере, дым плыл под потолком, разгоняемый лопастями вентилятора. Она положила ему голову на плечо, что-то напевая и пристукивая туфлей по полу. Тепло стройного женского тела тлело рядом, тревожа и грея. Казалось, это кафе сейчас лопнет под напором железной громкой музыки, нагнетаемой в его пространство, как воздух в топку.

— Ты поедешь ко мне?

— Не знаю, милый, смотри — какой дождь, я и зонтик не взяла!

— Давай тогда поцелуемся.

— Давай.

Он еще раз поцеловал теплые расползающиеся губы и близко увидел тонкое, потерявшее все маски лицо, чуть опухшее от внутренней слабости, которая, от вина или от чего другого, вдруг сделала ее покорной, мягкой и простой. Но ничего этого уже не было нужно, нужно было только сделать человека спокойным и веселым. Он погладил ее плечо и закричал в ухо:

— А пойдем пешком, как ты хотела?

Он опять любил ее как никого и никогда, и сейчас любовь эта была осторожной и нежной, хотя и не умела найти ни слова, ни движений, они были грубы и пошловаты, но это, в общем, подходило к моменту, он бы не знал, что делать, если бы с губ сошла эта полуироническая улыбка, которая как будто еще оставляла какую-то дверь, в которую всегда можно было выйти, хлопнув самолюбием. Оставлять себя было страшно, он не знал и боялся того, как она может обойтись этим, голым, потому что и в ее улыбке всегда искал отражения своей, и хотя сейчас чувствовал, что, может быть, она живет совсем по другим, а не по тем, что он для нее выдумал, правилам, страх не оставлял его. Это было нечто вроде проволочного каркаса, дублирующего ребра, и ничего нельзя было с этим поделать, ничего. Легче было думать и строить человека по своему усмотрению, толкуя его поступки по собственной прихоти, как бы даже радуясь, что мир складывается в понимание и зрение, чем принять его самостоятельность. Это ужаснуло его, но лишь на мгновенье, потому что и в самом деле ничего нельзя было сделать. Нельзя переиначить себя, добиваться своих понятий кровью, потом, стыдом ошибок и вдруг понять, что они не имеют смысла. Понятия ложны и ошибочны, а мир многообразен, но как же так это понять и как тогда жить? Чем?

— Милый, что с тобой опять? Хочешь, чтобы мы пошли пешком?

«…Если хочешь, можем, правда, пойти. Как ты хочешь. Ночь, фонари, мы вдвоем, и пусть это будет похоже на театр. Это шоссе называется Тихоокеанским, понимаешь? Когда идешь по нему ночью, возникает вдруг удивительное ощущение, будто ты в пути уже давно, давным-давно, с самого детства, все идешь к океану, это шоссе идет к океану, как Транссибирская магистраль, понимаешь? И то, что ты где-то живешь и работаешь в какой-то скучной конторе, это ничего не значит. Может быть, в другие дни, когда ты постигал свою науку и думал, что она вся будет состоять из чистого студенческого воздуха, это выглядело иначе, но потом привык, а еще немного позже начинает казаться (но, может быть, тут влияние?) начинает казаться, что деловая скука и житейское рвачество, без которого никак не обойтись, потому что если на всех делить, то выходят крохи и кому-то постоянно не хватает одеяла, — что все это временное явление, показатель своей хватки, зубов, но это не главное. И мало ли что выдумываешь и ищешь. И это постепенно стирается, стирается с тонкой бумаги, как знаки, начертанные тонким карандашом. И остается странное. Ну как бы тебе это объяснить… Вдруг кажется, что ты все это терпишь лишь потому, что твое положение — это лишь остановка в пути. Временная: ты работаешь в своей конторе, делаешь что-то такое, в чем для непосвященного человека нет ни смысла, ни значения, — переписываешь бумаги, отсылаешь их, регистрируешь, подшиваешь. Тут важно понять, что смысл именно в этом, — чтобы переписывать, подшивать и отсылать. Если поймешь — ты свои, тебя принимают. Ты куришь в коридоре, болтаешь, рассказываешь анекдоты и смеешься над карикатурами в стенгазете. Потом стоишь в очереди за колбасой, едешь домой в давке и склоках «пика», жаришь яичницу, листаешь журналы, слушаешь, как в квартире под тобой орет телевизор, а в квартире напротив пьяный муж бьет жену и она кричит нечеловеческим голосом. Потом спишь и, если страх и сознание собственного ничтожества не разбудят тебя ночью, встаешь по будильнику и едешь на работу в переполненном утреннем автобусе, чтобы опять подшивать, рассылать, курить, слушать сплетни и так далее. Тут можно много чего наговорить. Но суть не в этом, понимаешь?

Сам себе кажешься командированным на этом месте. Идешь ночью по шоссе, если вдруг приспичит прогуляться, и никого, ни души! Фонари горят, в болоте квакают лягушки, а ты знаешь, что шоссе — до самого океана. И ведь тебе еще предстоит тронуться дальше, ты этого ждешь подспудно и представляешь все города и деревни, поля и березовые рощи, которые тебе предстоит пройти. Мне кажется — мы все такие. Временно командированные. А может, я ошибаюсь.

Как-то, гуляя ночью и думая все о том же, об этой своей идее-фикс, я чуть не попал под колеса «Москвича», который среди ночи несся по самой обочине, как будто охотился за единственным в столь поздний час пешеходом, за мной, то есть. Я успел отпрыгнуть в канаву, а он пронесся, расшвыривая гальку из-под колес и на повороте, где сходились две дороги, вдруг затормозил, развернулся и опять полетел на меня с потушенными фарами и темным салоном, в котором угадывалась темная человеческая фигура. Физически я не очень смелый человек, в детстве во время наводнения прыгал с набережной из одной только лихости, рискуя напороться головой на проволоку или топляк, стрелял из самодельного «жигана», и раз мне разворотило руку, но потом стал как-то осторожней и даже в драки вступаю только при крайней необходимости, когда возможность физического унижения на потеху толпе становится настолько реальной, что ничем другим, как только кулаками, ее не обойти. …А тут, сам не знаю, что со мной случилось, схватил какой-то кирпич и пошел на этот «Москвич» как на танк, что было крайне глупо, так как человек, если бы он хотел меня убить, убил бы меня раньше, ему нужно было бы только слегка повернуть руль, потому что я, слыша за спиной тихий гул набирающей скорость машины, шел беспечно, не оглядываясь, и отпрыгнул только тогда, когда на уровне бедра толкнуло воздухом и потом пролилась струя лакированного железа, заряженного скоростью и непонятным неистовством. …Пошел с кирпичом и в результате познакомился с милейшим кандидатом наук, который, бледнея, мучась, страдая, исходя запоздалой интеллигентностью, просил простить его за невнимательность. И объяснил мне, что когда ему бывает плохо, он гоняет по этому шоссе со страшной скоростью, но не смерти ищет, а какого-то поворота в мозгу, провоцирует свои бедные замученные мозги.