Угодить Сафарову? Досадить мне? Абсурд! Не такой он человек, чтобы идти напролом. Не стал бы я драться с ним из-за этого, не стал, и он прекрасно понимал, что ни час, ни день, ни неделя в таком важном деле большой роли не играют, что у Сафарова, директора фабрики, даже начальника цеха есть возможность изолировать меня, просто отодвинуть в сторону, как сделали это с Ямилей… А упал, поранил голову — и как отрезвел — сначала ругался, потом шутил и смеялся, будто виноватым себя чувствовал передо мной…»

Через час Гумера вместе с начальником цеха позвал к себе директор фабрики. Был он хмур, взвинчен и даже не предложил им сесть.

— В три часа вызывает генеральный, — коротко сказал он, ни на кого не глядя. Потом встал, походил по кабинету, время от времени спотыкаясь о край старого, изрядно изношенного ковра и каждый раз раздраженно оглядываясь на помеху. Старый, усталый человек, давно переживший свое директорство…

Мучила его давно уже тяжелейшая астма, но он пытался скрыть немощь и болезнь, раньше всех приходил и позднее всех уходил с фабрики, боясь телефонных звонков «сверху», боясь критики «снизу», боясь рядом работающих — всего боялся и все-таки сидел в крутящемся, таком же старом, как и он сам, кресле, непонятно почему, неизвестно зачем… Фабрикой давно уже управлял Сафаров, и было ясно, что директор для него — всего лишь удобная ширма, он и в грош его не ставит, но будет защищать и помогать до тех пор, пока это будет ему самому выгодно. И целесообразно, что для Сафарова было одно и то же.

— А его-то зачем? — спросил, кивая на Гумера, Казаргулов. — Вроде раньше обходились.

— Раньше обходились, а теперь нет, — сказал директор, снова опускаясь в кресло. Постучал пальцем о край стола и поднял глаза на Гумера: — Просился к нему, что ли?

— Просился утром сегодня, но он был занят, — ответил Гумер. — Велено ждать.

— Был занят, а сейчас вот освободился, — заметил директор с той же медлительной интонацией. — Теперь, считай, дождался… Чего просился-то?

— Вы знаете — зачем, — сказал Гумер. — Нельзя ускорять скорость барабанов.

— А-а… — протянул директор иронически и стал разглядывать свои руки, поворачивая то одну, то другую ладонь. Была у него такая смешная привычка, которой он, как сам пояснял любопытствующим в минуты душевного расположения, останавливал себя от вспышек гнева.

Убрал руки со стола и сказал, обращаясь к начальнику цеха:

— Вот, Казаргулов, учись у молодых делать глупости. И не надо тебе будет вставать каждый день в шесть утра и собачиться потом целый день в своем треклятом цехе. Он, Хабиров, без года неделю работает у нас, а уже все лучше всех знает.

— Я… — начал было Гумер, но директор махнул ему рукой:

— Помолчи, Хабиров: там, наверху, объяснишь, уж коли сам напросился. Чего зря здесь словами разбрасываешься? Ты лучше скажи, зачем голову Абдрашитову разбил? С ним-то чего не поделили, а?

— Он? — удивился Казаргулов, оглядываясь на Гумера. — Кто это выдумал? Споткнулся и шишку себе набил Абдрашитов. В цехе давно уже лясы точит.

— Но ты его не пускал? — спросил директор Гумера. — От пульта отталкивал?

— Не пускал, — сказал тот. — Но не отталкивал.

— Значит, он взял и сам себе башку разбил?

— Ну да, сам! — вклинился Казаргулов. — А кто же еще?

— А ты что — адвокатом тут выступаешь? — недовольно обрезал его директор. — С тебя ведь тоже спросится, не думай. Развели тут, понимаешь, разные разности: не пускал, не толкал, сам себя зарезал… Детский сад, понимаешь!

— Не детский сад! — разозлился Казаргулов. — Но вы, Сабир Сабирович, не той информацией пользуетесь, вот что я вам скажу!

— А ты там был, сам видел? — вкрадчиво спросил директор. — А, Казаргулов?

— Я позднее пришел, — смешался начальник цеха. — Но почти вскоре, через две-три минуты…

— Так чего же тогда кричишь? Чего заступаешься, спрашиваю? — визгливо крикнул директор и снова начал рассматривать свои ладони. — И не у тебя я спрашиваю, а вот — у Хабирова. А?

— Я все сказал! — ответил тот. — Пускать не пускал, но и толкать не толкал. Абдрашитов споткнулся и ударился. Думаю, он сам лучше расскажет.

— Если у него спрашивать кто-нибудь будет — расскажет, — заметил директор, успокаиваясь. — Наверное, расскажет. Только ты не понимаешь, да?

— А что я должен понимать?

— Что дров наломал, не понимаешь?

— Не понимаю.

— Он не понимает, Казаргулов! — картинно развел руками директор. — Объясни ему тогда ты, что фабрика не кружок художественной самодеятельности. Что, если в цехе люди сами себе головы разбивают, то кто-то должен за это отвечать все равно. Даже если им нравится головы разбивать. Что на рабочем месте работают, а не спорят. Что, если есть приказ, его надо выполнять, а не устраивать сцены у фонтана. Я ясно говорю, Казаргулов? Вот это все и объясни Хабирову до трех часов, чтобы он у генерального потом не спрашивал, что да почему! Ты думаешь, я его защищать буду? Нет, не буду и тебе, Казаргулов, не советую.

— А это я еще посмотрю! — сказал Казаргулов, упрямо сжимая губы. — Мне лично вся эта история не очень нравится.

— Ну, давай, смотри-смотри! — разрешил директор. — А я пока подумаю, кого мне на твое место пригласить. Так что я вам все сказал, а вы уж там сами решайте, как быть…

И кивнул головой, давая понять, что они свободны.

Казаргулов, чуть косолапя, идет впереди Гумера. Плечи у него опущены, руки расставлены, как у штангиста. Здоровый мужчина Казаргулов, никто не скажет, что ему уже далеко за пятьдесят. Если, конечно, смотреть со спины. Лицо у него все в морщинах, виски — седые, а глаза — усталые. Начальником цеха он работает давно — битый-перебитый — одних выговоров, строгих и простых, столько, что со счета сбился. И внимание перестал на них обращать. Да и вообще, если честно сказать, не пугливый он — до пенсии совсем ничего, как шестьдесят исполнится — дня не задержится. Просился года два назад в мастера — не пустили. И правильно в общем-то сделали: где еще такого дурака найдут, который будет в сушильном цехе работать? Сюда разве в порядке наказания направлять, да и то на определенный срок. А он таких сроков уже сколько отбарабанил здесь? Как жена говорит — давно бы вышел…

Вот теперь эта еще история. Яйца выеденного не стоит, а сердце чувствует — раскрутят. Что-что, а такое мы умеем, дай только повод! Кто же, интересно, слушок о драке пустил? Кому надо, кому выгодно?

Гумера начальник цеха недолюбливает — за дерзость, несдержанность, за то, что всюду свой нос сует. Беспокойно стало с ним, трудно. Раньше как бывало? Сломалось что — ремонтировали. Ругали — отмалчивались и делали, как считали нужным и возможным.

Как специально жизнь распорядилась, чтобы на одном пятачке два таких характера столкнуть. Словно двух злых котов в один мешок посадили — Хабирова да Сафарова. Оба молодые, горячие, нетерпеливые, только куда Хабирову тягаться с Сафаровым? Тот взвалил на себя все производство и тянет, а этот вокруг машин как курица с яйцом носится. Одному надо из них все, что они могут дать, выжать, другому, что называется, и родить, и невинность сохранить. Никак им не разойтись без драки — слишком узкая дорожка. Обязательно кто-то кого-то столкнуть должен. По большому счету если, то Хабиров, конечно, прав: нельзя беспощадно технику эксплуатировать, на форсаже далеко ли уедешь? Уже сейчас утром приходишь в цех и не знаешь, что днем случится. А Сафаров одно твердит: все, что крутится, должно крутиться, и никаких гвоздей! С другой стороны, отсюда и зарплата, и премии, и уважение… Мне-то что?

Дотяну как-нибудь до пенсии, буду с удочкой на бережку посиживать. Вот тому, кто после меня придет, не позавидую. Ошметки от цеха ему достанутся, если, конечно, до того времени агрегаты доживут еще. О новой технике в основном в газетах и читаю. Есть, пишут, другие уже машины где-то. И если, к примеру, о Сафарове говорить, ему какого коня ни дай, он любого в плуг запряжет и заставит тащить. Что тягловую, что скакуна. Для него разницы нет — лишь бы пахал. Потому и в гору идет. Начальству переживания этих коняг до лампочки — им план подавай, и чем больше, тем лучше. Так было, так будет, во все времена, себе, что называется, дороже. Но справедливость тоже нужна.