Однажды увидел себя бегущим по крутой лестнице, которая уходила куда-то в небо и там обрывалась на невозможной высоте, и Зифу в черном платье с безжизненно опущенными руками уносил кто-то или некто неразличимый и страшный еще выше — туда, где не было ни лестницы, ни неба… После этого сна Гумер долго не мог прийти в себя и, дав слово забыть о ней навсегда, на другой день же оказался у ее дома.

Окно на втором этаже желто светилось в ночи.

Гумер быстро вошел в подъезд, бегом поднялся по лестнице и нажал на кнопку звонка. Теперь уже поздно что-то делать — ключ в замке щелкнул, и он едва не ослеп от брызнувшего в лицо света.

— Ты?! — Зифа испуганно отступила от порога.

Он молча протянул к ней руки, ткнулся лицом в ее шелковистые пахучие волосы…

Потом она говорила ему, что он стоял так долго.

Он не помнил.

Он помнил только то, как открылась дверь.

Наверное, потому, что это было главное.

И еще, возможно, потому, что это не принесло им счастья.

Он приходил сюда, когда ему было плохо. Так же бесшумно и стремительно открывалась дверь, яркий свет ударял в лицо… Он жмурился, на мгновение замерев на пороге, и молча проходил в комнату, в чужое, ставшее таким привычным тепло, и мучительно искал слова, чтобы разрушить, развеять, уничтожить поселившуюся здесь тревожную тишину. И еще он избегал встречаться глазами со страдающими, виноватыми, молящими глазами Зифы, каждый раз боясь сорваться и высказать ей все, что виделось за ее покорностью. Она это тоже чувствовала и тоже старалась обходиться без слов. Даже близость не приносила им облегчения: он долго не мог заснуть, вслушиваясь в ее тихое дыхание, и глушил в себе обиду, которая накатывалась в эти минуты с особой силой — и за себя, и за нее, и за все, что могло быть и не случилось. И тогда она уже не казалась ни красивой, ни доброй, ни нужной — никакой. Просто рядом лежала женщина, как могла бы лежать другая, если без нее никак уж нельзя обойтись, и вот сейчас он встанет, оденется и уйдет, и забудет, что было.

Зифа тоже не спала, все понимая и давясь невыливающимися слезами, опустошенная и раздавленная своим горьким счастьем, за которое она уже заплатила многим, и готова была платить дальше, только бы он не ушел.

Только бы не ушел, говорила она себе каждый раз, когда он уходил, исчезая порой на две-три недели. Только бы он не ушел, молила она, когда он приходил, молчаливый и неласковый, но требовательный к ласкам, словно в ее исступленной, безоглядной отдаче и искал ответа на терзающие его вопросы.

— Ты меня любишь? — спрашивала она в первые дни.

— Да, — отвечал он таким безжизненным голосом, что у нее перехватывало дыхание.

— Ты меня не любишь, — говорила она спустя день или два, больше утверждая, чем спрашивая, и знала почти наверняка, что он или промолчит, или скажет двусмысленное «нет».

— Нет, — произносил он после недолгого молчания.

— Что — нет? — подбиралась она к нему с другой стороны.

Он пожимал плечами.

Она пыталась рассказать о прежней жизни, как-то объяснить тогдашний свой шаг. Одна встреча, случайная в общем-то, — и туман, ослепление, безумие. Обо всем забыла, от всего отказалась. И такое же пробуждение — открыла словно глаза и увидела вокруг себя пустыню. Выжженную. Черную… Имени Сабира не упоминала, да Гумер и не интересовался. Слушал, смотря в сторону, и молчал.

Иногда она взрывалась, все нутро ее бунтовало против этого одиночества вдвоем, и она становилась прежней Зифой — гордой, сильной, независимой. И тогда она говорила: «Уходи! Навсегда!» — и он уходил навсегда, чтобы вернуться через несколько дней. Открывалась дверь, и все начиналось сначала…

…Когда Гумер поднял голову и разжал залепленные снегом глаза, он понял, что заблудился. Кругом была только метель — темное, колючее, шелестящее снежное варево. Ни огонька — ни впереди, ни сзади. Ноги уже отказывались идти.

Он постоял несколько мгновений растерянно, не зная, что делать, и шагнул, куда толкнул его порыв ветра.

Скоро он различил в отдалении какой-то темный силуэт и направился к нему.

Это был стог.

Он обошел его со всех сторон, нашел у самого подножья удобную ложбинку и лег в нее. Потом стал зарываться глубже.

Как же он замерз и как устал!

Сено пахло летом и солнцем, а где-то совсем близко метель, упустившая его, неистово кружилась вокруг стога, пытаясь дотянуться до Гумера шершавым языком…

— Ямиля! — голос Гумера, усиленный многократно, гремит по всему цеху.

Худенькая девушка в большой каске, сваливающейся на лоб, испуганно бежит к переговорному пульту и снимает трубку:

— Я тут. Что случилось?

— Это я у вас, сменный мастер, хочу спросить, что случилось? — рычит Гумер, забыв переключиться на телефон, и динамик пробивает рычанием грохот барабанов. — Останови немедленно первый агрегат. Ты слышишь?

— Зачем? — спрашивает Ямиля и оглядывается на рабочих, которые тоже с недоумением смотрят на нее. — Зачем выключать?

— Ты оглохла, да? Он же сейчас развалится к чертовой матери! Я отсюда слышу, как он дребезжит.

— Это тебе кажется, Гумер, — говорит она.

— Сейчас я приду!

Динамик яростно шипит, словно на горячую сковородку плеснули воды.

Ямиля поправляет волосы под каской и ждет.

— Ну? — грозно спрашивает Гумер, появляясь вскоре перед ней. — Не слышишь?

— Не слышу! — возражает Ямиля. — Он и вчера так дребезжал. И позавчера. И месяц назад. Тебе показалось, Гумер.

Он подходит к агрегату, слушает, наклонив голову, потом поворачивается к Ямиле.

— Все равно надо останавливать и смотреть.

— Сейчас у меня некому смотреть… — говорит она и добавляет: — Тебе надо отдохнуть…

— А какое тебе дело до того? — обрывает ее Гумер, не желая, чтобы его жалели.

— Тогда не будет ничего казаться, и ты не будешь разговаривать со мной грубо, — поясняет Ямиля, нисколько не обижаясь.

Она давно уже работает в цехе и устает не меньше, а может быть, и больше других: все-таки не женская эта работа — возиться с тяжелыми машинами! Но Гумера понимает и по-бабьи его жалеет. И все прощает, даже грубость. Неприютный он какой-то, хмурый всегда, а характер горячий, неудержимый просто. С Сафаровым ругается, с Иреком отношения испортил окончательно, директор фабрики тоже его недолюбливает. И все из-за машин. Вернее, из-за того, что они постоянно ломаются. Была бы ее воля, она закрыла бы цех на полгода и заменила эти древние агрегаты, чтобы только люди не мучились. Не рвали друг другу нервы. А то не работа, а настоящая каторга.

Вообще-то для нее многое здесь сложно — и сама работа, и люди, и споры вокруг технических проблем, и неувязки разные, за которыми она ничего, кроме привычной бестолковщины, не видела. Говорил Сафаров — слушала с открытым ртом, удивляясь и эрудиции его, и масштабности мышления, и умению подмечать такие мелочи, о которых она и представления не имела, хотя только и делала, что увязала в них. Говорил Гумер, и Ямиля так же искренне принимала его сторону и смотрела на Сафарова уже иными глазами.

С Иреком было проще. Она его сразу раскусила — мелкий человечек, ничем, кроме собственной карьеры, не интересующийся. Знала она о нем и еще кое-что — среди девушек и женщин фабрики ходил неприличный слушок — но держала при себе, считая ниже своего достоинства опускаться до сплетен. А ведь поговаривали и о том, что метит Ирек на пост главного инженера фабрики, если Сафарова двинут дальше. И если это правда, то понятно, почему они объединились в своем неприятии Гумера, характер у которого и впрямь не золотой, но он честнее и лучше их, вместе взятых.

Она боялась признаться самой себе, что Гумер ей просто нравится, и в любом случае, даже если бы Сафаров с Иреком оказались кругом правы, она была бы на его стороне… Интересно, а что он о ней думает? Вот ведь накричал на нее ни за что ни про что и не знает, наверное, как теперь из этого положения выйти. Глупый, рассмеялся бы, и все! Неужели не понимает, что девушкам надо чаще улыбаться?