Тем временем на воле сестра Михаила Тамара обивала пороги госучреждений, добиваясь пересмотра «Касьяновского дела». Ей повезло – сменился очередной большой начальник, и в качестве демонстрации «гуманности правосудия» пересмотрели несколько дел, в том числе – и Мишино. Толку было немного, так как настоящих заказчиков убийства определили, но не нашли. Но Мише заменили «пятнарик» на «семерочку», якобы как соучастнику. Три он уже отсидел, а тут – и амнистия к 50-летию Победы. И вскоре вышел наш Михаил из тюрьмы к великой радости сестры Тамары и повзрослевших детей. Однако вышел он совсем другим человеком…

Вернувшись домой, «светиться» не стал, вёл скромный, даже скрытный образ жизни. Устроился работать токарем в автосервис. По рекомендациям зоновских корешей и авторитетов разыскал кой-кого в соседних городах, познакомился, присмотрелся. Узнал, как бы между делом, где искать своих обидчиков (это милиция не знает, где преступников искать, а народ знает всё!). Приобрёл «ствол» и схоронил до нужного времени. Заводил связи, втирался в доверие (и небезуспешно, благо рекомендации из зоны были отменные!).

И вот час его настал: сговорившись с надёжными людьми, он похитил ночью из бани (без единого выстрела!) всех своих обидчиков – хозяев механического завода, отправивших его на зону, отвёз их в укромное место и запросил огромный выкуп в обмен на их жизни.

Дня три ребятки хорохорились и кочевряжились, а на четвёртый – пустили сопли: согласились на все условия и на всю сумму плюс за три дня «по счётчику». Думали, наверное: «Черт с ними, с деньгами – отобьём. Но когда выберемся – разыщем этого Касьянова и живьём шкуру спустим!»

Вышло всё наоборот. Когда все переговоры были закончены, Касьянов выставил пленникам два ящика водки, и они с пережитого страху, да с голодухи – упились до бесчувствия. Мишкины ребята погрузили их в машину, отвезли в ту же самую баню, заперли в парилке и включили пар «на полную». Кричали и стучали «отморозки» недолго…. Своего же школьного товарища Касьянов убивать пока не стал, а взял с собой на «стрелку», куда должны были деньги привезти. Встреча состоялась, деньги передали, и тут Миша, вытащив из машины своего одноклассника (ещё пьяного) коротко объяснил приехавшим за ним его корешам, что тому, кто пристрелит «это дерьмо» прямо сейчас, он, Миша Касьянов, выплатит четверть суммы выкупа, а ещё четверть – всем остальным. А нет – так ребятки из засады (Мишины подельники – бывшие «афганцы») перещёлкают всех. Долго «братки» не думали – всадили в Мишкиного школьного товарища, бывшего их кореша, три пули, взяли «бабки» и уехали. А Миша, наконец, смог вернуться к «нормальной» жизни.

Только вот сам-то вернулся, а из прежнего вернуть ничего не удалось. Не было дома, не было Людки, дети «липли» к тёще и отца сторонились, сестра Тамара, столько сил положившая на его возвращение, видя, что он окончательно «связался с бандитами», от него отвернулась.

И Михаил Касьянов, бывший токарь механического завода, остался один. Однако слава его в криминальном мире после «разборки» с хозяевами механического росла не по дням, а по часам, и уже все окрестные авторитеты стали искать с ним дружбы, Паханом звать. Михаил как-то быстро привык к новому имени: прежнее «Михаил Касьянов» чем-то напоминало ему о Людке, детях, о преданных им и погибших друзьях, словом – о прежней небогатой, но светлой жизни, теперь уже навсегда потерянной. Лить слезы воспоминаний он не любил, а потому, чтобы избавится от их причины, всё чаще представлялся Паханом. И это вселяло в него твёрдость, уверенность, вызывало уважение к самому себе.

Разрослась, как-то сама собой, и его «бригада», которая взяла под контроль и механический завод, и рынок, и ещё много чего другого. И кривая Мишиной жизни опять пошла вверх. Поправилась и личная жизнь. Его полюбила женщина – скромная учительница биологии, с которой они жили на одной лестничной площадке. Марина была разведена, делила с сыном Сережей однокомнатную «хрущёвку», и душа её была также одинока, как и душа Михаила Касьянова. Свадьбы не было, да и жили они, в основном, раздельно. Нельзя сказать, что Миша любил Марину, скорее он увидел и правильно оценил её способность не вмешиваться в его дела, не расспрашивать, а тихо выполнять свои нехитрые женские обязанности. Но вот к Сергею он испытывал прямо отцовские чувства, прикипел к нему всем сердцем. И тот отвечал взаимностью. Этот Сергей и стал позже причиной его появления здесь, в Бестерленде…

Дед Пихто бежал так быстро, как будто ему было не семьдесят четыре, а только семнадцать. Не будь он набит страхом от макушки до пяток, он бы непременно обратил внимание на свою неестественную скорость передвижения. Но сейчас ему казалось, что он бежит медленно, очень медленно…

Охранники, привязывающие деда и солдатика к столбам, то ли поленились завязывать настоящие узлы непослушными пальцами, то ли пожалели приговорённых, но верёвки были скорее наброшены, чем завязаны. И каждая из них спасла Пихту жизнь. Первой была та, что уронила солдатика на землю и отвлекла Пахана, а второй – его верёвка, которая фактически и не держала деда у столба. Пихто с ужасом увидел, как просвистевшее мимо него адское пламя «луча» в доли секунды сожгло вместе со столбом улыбающегося солдатика, как пробило брешь в толстых брёвнах забора, свалило и сожгло вышку вместе с караульным, как выжигало деревья и кусты в лесу. Какая-то сила толкнула деда в грудь, он сел на землю, и, зачарованный ужасом, смотрел, смотрел, смотрел на ядовито-желтое смертельное пламя. А когда оно вдруг исчезло, Пихто, не веря тому, что ещё жив, вскочил и со всех ног бросился в пролом, благо был он в двух шагах.

Он понял, что бежит только в густом лесу, когда ветви начали немилосердно бить его по лицу, тем самым, приводя в чувство. И здесь в действие вступила природная хитрость Пихты – он стал, путая следы (как путает их преследуемый охотниками заяц), уходить вниз по реке.

Пахана просто взбесило, что второй приговорённый сбежал, использовав то обстоятельство, что он, Пахан, находился в «особом состоянии души», и что своим побегом этот вонючий дед опустил его возвышенный экстаз ниже уровня тюремной параши, что на глазах у всех он посмеялся над ним самым поганым смехом, какой только может издать его беззубый рот. И что эти козлы охранники, мурло конвойное, даже пальцем о палец не ударили, чтобы задержать беглеца.

– Догна-а-ать! – заорал он, наводя ствол на лежащих на траве солдат. Те мигом вскочили и бросились в пролом – не столько, чтобы поймать деда Пихто, сколько спрятаться от этого «луча смерти». Гражданские с криками и визгами ринулись в ангар: никто не хотел быть рядом с Паханом в эту минуту. А тот, бросившись к первому попавшемуся офицеру, схватил его за грудки и долго орал в перекошенное страхом лицо, что именно он, офицер, мать его, проворонил это старое чмо, и что он, Пахан, век воли не видать, отрежет ему «лучом» ноги и руки, а то, что останется – бросит на съедение речным крокодилам и червям, в натуре; и что он, офицер, будет жив ещё, когда черви и крокодилы, мать их, будут медленно съедать его глаза, печень и его яйца; и он, баран в погонах, будет видеть всё это, и захлёбываться в собственной крови пополам с собственной блевотиной, мать его, если тотчас же не приведёт этого засраного старикашку назад, к этому столбу, ублюдок, чмо подзаборное… Пахан ещё орал благим матом, а офицер уже собрал оставшихся солдат, отрядил несколько человек руководить ремонтом забора и вышки, сам же с пятью бойцами нырнул в лес – ловить Пихту.

Однако, обшарив в лесу всё, что можно, по два – по три раза заглянув под каждый куст и за каждое дерево, они так и не нашли деда. И тут кому-то пришла в голову счастливая мысль сказать Пахану, что, мол спалил он Пихту вместе с солдатиком одним выстрелом. Спалил, да просто не заметил. Что Пихто, дескать, отвязался, как и солдатик, да на одну линию с ним и попал… ну, и судьбу одну разделил. И что двое из них это видели своими глазами. С тем, трясясь от страха, они и вернулись к ночи в Обитель. Пахан, уже отошедший от гнева, то ли поверил в их рассказ, то ли, обман почуяв, смолчал, но казнить никого больше не стал. Только отобрал оружие у некоторых и перевёл их в гражданские.