— Давай, — кивнул повар, выкладвая передо мной хорошую деревянную доску.

Я понимал, что красоты, которую достигают настоящие мастера, не покажу, зато я орудовал ножом быстро, время от времени сбрасывая нарезанную картошку в большое глиняное блюдо.

— Умеешь, — улыбнулся светло главный повар, — если так же врага крошить будешь, как картошку, повезло замку с тобой. А теперь отдохните, ребятки. У нас ведь помощников хватает, а вам защищать нас всех придется. Где ж и поспать сладко, как не на гаубтвахте? — подмигнул он нам, провожая в узкую каморку с мягкой уютной постелью.

— Ложись к стеночке, Олёшка, — кивнул на кровать я.

— Не, я вот тут на скамье размещусь, — покачал головой ботаник-белоручка, почему-то отчаянно краснея.

— Как хочешь, — свернулся я калачиком посредине великолепно мягкой кровати и тут же уснул.

Сначала я наслаждался отдыхом, сон был сладким и приятным, но потом мне приснился конверт. И я вспомнил, что так и не достал письмо отца из своей куртки. После отцовского дневника следовало прочитать его письмо. Я проснулся, словно от толчка, и скользнул к своей куртке, которую повесил на спинку кровати, раздеваясь.

Вытянул помявшийся конверт, надорвал торопясь так, что задрожали руки, и попытался разобрать те несколько строк, что отец набросал для меня.

В комнате было темно. Я скользнул по кровати к окну. Месяц сиял, но его серебряного света не хватало, чтобы разобрать слова. Я пожалел, что не носил никогда зажигалки. И тут на узком подоконнике обнаружил свечу в кривоватом подсвечнике.

Вероятно, в замке пользовались не только факелами, но и свечами, потому что здесь исчезали вещи, которые не соответствовали махровому средневековью, и электричества, видимо, не было.

Я потрогал фитилек свечи и вздохнул.

Её нечем было зажечь.

— Что ты шумишь, княже? — сел на скамье Олёшка.

— Ничего, спи давай, — улыбнулся я взлохмаченному и сонному парню.

— Свечку тебе зажечь? — Олёшка подобрался к подоконнику, нащупал какие-то штуковины.

Поскреб одну об другую, и искрой зажег свечу.

— Это, это огниво? — улыбнулся я, рассматривая средневековые штуковины.

— Кресало, точнее, — Олёшка снова свернулся клубочком на своей скамье.

Я прикрыл парня теплым покрывалом, мне и одеяла хватит, и поднес свечу к листу плотной белой бумаги.

«У тебя миллион вопросов, мой сын. Но я могу написать тебе лишь несколько слов: прости, что меня не было с тобой рядом, когда ты отчаянно звал меня, мой Велемир».

Мне захотелось разорвать листок на мелкие кусочки.

Да. Я звал отца, когда падал и разбивал в кровь коленки, когда плакал от душевной бесконечной пустоты, когда мне было страшно до жути, когда я радовался своим крошечным победам.

Но мой отец, так ни разу и не откликнулся на отчаянный вопль.

Я понял, что постыдно разревусь. Уронил бумагу на пламя свечи, и схватил письмо, обжигая пальцы. Ведь этой драгоценной бумаги касались руки моего родного, настоящего отца.

Бумага уже затлела. Я прикрыл письмо рукавом куртки, убивая пламя.

Но на потемневшем листке проступили цифры.

У меня была отличная память, только любую информацию следовало дважды произнести вслух, я зашептал восемь, один, сто, тысяча, десять, двенадцать, семьдесят, восемь, девять, двенадцать. Десять чисел. Цифр было больше. Что они обозначали? Просто набор случайно написанных через запятую на бумаге чисел или шифр? Я повторил цифры еще два раза и лег, запихнув письмо в карман на джинсах, которые не решился снять. Куртку я по-бродяжьи положил под голову и уснул, на этот раз без тревожащих душу сновидений.

Разбудил меня удивительный аромат. Повар принес нам пирожные и чай. Чуть ли не в постель.

Впрочем, сбоку от окна прятался крошечный столик, на него и поставил поднос главный повар кухни Белого замка.

— Вставайте, господарики, солнце уже высоко. Заморите червячка и за работу. Теперь мы знаем, что на вас можно положиться, — мягким голосом проговорил повар.

Я уже не спал, а Олёшка подскочил, как ужаленный. Но, заметив пирожные, парень улыбнулся. Хорошая у него была улыбка, искренняя и светлая.

Позавтракав, мы снова впряглись в работу на кухне.

Главный повар пропал из виду.

Когда я закончил чистить резать еще одну порцию картошки, я заинтерсовался, где наше начальство. На мой вопрос ответил смешной ушастый поваренок:

— Меню составлять ушел.

Остальные повара тоже куда-то ушли. Остался тощий сердитый дядька. Он рассматривал судомоек, чистящих птицу, так пристально, что тетки начали ронять пичуг и шептать себе под нос ругательства.

Повар повернулся ко мне, ткнул пальцем в гору посуды и приказал:

— Вымыть!

Приказы главного повара звучали необидно, но в слове этого злюки явственно звенели злорадство и презрение.

Олёшка вытаращил глаза, его рот приоткрылся сам собой, он уже придумал, что возразить. Но я поймал его взгляд и покачал головой.

Не было на кухне работы, которую бы я считал грязной и недостойной моей почти что царственной особы. Я сунул Олёшке полотенце и с немалым энтузиазмом принялся отскребать грязные тарелки, миски, сковороды и кастрюли. Олёшка, заразившись моим хорошим настроением, заулыбался и начал вытирать заблестевшую чистую посуду.

— Как вы тут, бедолаги мои? — посредине кухни неожиданно возник Воронцов.

Я только отметил, что привык к старикану и начал доверять ему. Ну, почти.

— Такого вкусного и уютного наказания ни разу в моей жизни не было, — улыбнулся я.

— Не откажусь от пары дней на этой гаубтвахте, — просиял Олёшка.

— Ну, ну, должен огорчить вас, парни, и тебе, Олёшка, и его высочеству придется покинуть уютное и сладкое местечко, — сказал Воронцов.

И поварята, и судомойки, и наш злобный начальник, тощий повар завертели головами.

— А где его высочество? — уточнил Воронцов.

Он всё это время видел Олёшку, а меня в углу не заметил.

— Здесь я! — поднял я вверх распаренную покрасневшую руку.

Резиновые перчатки мне бы очень пригодились для мытья посуды, но в замке их не было.

— Посуду моете, ваше высочество? — брови Воронцова взлетели к волосам.

— Какое еще высочество? — злой повар таращился на меня во все глаза. — Мне сказали, что у нас на гаубтвахте два новичка из самых младших офицериков.

— Не то, чтобы вас обманули, — усмехнулся Воронцов, — просто всей правды не сказали. Господа, я должен огорчить вас, нам надо идти. По вашей вине аспид вчера позвал своих. Мы ждали атаку еще вечером. Но её не последовало, значит, они стягивали силы. Каждый на стенах на счету сегодня.

— Но, мы оба новички. Я точно не сумею драться в полную силу, не научился еще, — выдохнул я, вытирая руки.

— Важно, что бойцы увидят на стенах своего князя. Это нужно всем, — ответил Воронцов вполголоса.

— Ваше высочество, я не знал, — вклинился в наш разговор злой повар.

Меня изумило карамельно-благоговейное выражение его лица.

— Я, меня, вы, я, — залепетал он и вовсе непонятно.

Это было так забавно, что мне захотелось крикнуть в лицо повара: «Бу!»

Но я сдержал ребяческий порыв. Гримасу впрочем состроил суровую. Повар сник. Но я решил повременить с наказанием для него.

— Хочется отомстить злыдню-повару? — с усмешкой спросил Воронцов, когда мы вышли из кухни.

— Он относится к той породе людей, которым по сердцу говорить и делать другим гадости, я подумаю, как его наказать, — взглянул я на старика.

— Не надо его прогонять из замка, характер у него на редкость плохой, но его придется оставить, — улыбнулся Воронцов, — злыдень-повар печет дивную шарлотку со взбитыми сливками. Могу поспорить, что такой вкусноты вам есть не приходилось, ваше высочество.

— Вот как? — только и сказал я, быстрым шагом возвращаясь на кухню.

Повар-злыдень, как назвал его Воронцов, был еще на там. Увидев меня, повар побелел, сравняшись по цвету с тестом, вылезающим из глубокой миски.

— Вы, — я ткнул в повара пальцем, — испечете для меня наивкуснейшую шарлотку со взбитыми сливками. Если мне не понравится ваша выпечка, вам придется покинуть замок.