«После значительной задержки появилась женщина с сильно накрашенным лицом, тяжелая, громоздкая, полная, и начала медленно двигаться, молча, в ритме, потом все быстрее, широко раскинув поднятые руки…
Но нельзя не признать, что от этой женщины всегда веяло благородством и очарованием… все с удивлением наблюдали за легкими движениями этой тяжелой на вид женщины… И все те, кто сегодня пишет прекрасные главы об истории танца модерн… кто они такие? Наследники этой женщины… которая смогла донести всю прелесть танца в своих трогательных и прекрасных движениях и жестах».
После концерта она произнесла речь:
«Она просто, по-детски, с какой-то трогательной наивностью согласилась с теми недостатками, на которые ей указали. Да, Германия дала ей очень много. Да, она танцевала против Германии. Да, после войны она танцевала против Франции. Да, в Москве она нашла песню целого мира…»
К сожалению, она почувствовала потребность обсудить свои политические приверженности, вместо того чтобы сохранить дипломатичное молчание, и это немедленно подхватили газеты. В любом случае ей все равно пришлось бы говорить о своей московской школе, ради которой она и затеяла турне по Германии.
Тем временем ее финансовые дела шли все хуже и хуже. Жилец, снимавший ее дом в Париже на рю де ла Помп, Гордиев, по-прежнему не платил. Ее отношения с менеджерами не складывались. В одном из писем, уже упоминавшемся6, она описывала Ирме некоторые детали:
«Я здесь в этом ужасном городе сижу на мели. Я подписала три контракта, и трижды меня обманули. Последний — в связи с Ганновером. Когда пришло время выезжать туда, у агента не было денег на билет. Все они жулики.
Я не могу выбраться отсюда! Уже четыре недели мне не дают в отеле еды. Мой американский друг приносит мне кусочки ростбифа раз в день, но и у него кончаются деньги».
Одна из причин, по которой агенты позволяли себе поступать с Айседорой подобным образом, была та, что она поддерживала союзников во время войны, а также некоторое время жила в России, что делало ее с политической точки зрения персоной нон грата7. Разрешение на пребывание в Германии у нее практически истекло, а посольство России, не вдаваясь в объяснения, не выдавало ей российский паспорт8. Поскольку время поджимало, она была вынуждена соглашаться на любые контракты, которые ей предлагались, понимая, что если возникнут споры, то ей придется обращаться к враждебно настроенным по отношению к ней властям. Несмотря на охватившее ее отчаяние, Айседора все же, как обычно, не могла не отметить иронический аспект своего положения. «Все страны отказали мне в визе из-за моих «политических связей». А какие у меня политические связи? Где мои политические связи, хотела бы я знать». И в другом письме: «Я живу впроголодь… Смешно то, что последние слухи, дошедшие до меня, утверждают, будто я получаю огромные суммы от Советов».
Когда она пребывала в этом аду, к ней пришли два американских журналиста, Джорж Селдес из «Чикаго трибюн» и Сэм Спивак из «Нью-Йорк уолд»9, которые предложили танцовщице написать мемуары, которые они хотели печатать с продолжением в своих газетах. По словам Селдеса10, когда он приехал в отель к Айседоре, она находилась в состоянии глубокой депрессии и отказалась говорить о мемуарах, пока он не принес ей выпить. Селдес, помнивший о том, какой очаровательной Айседора была в юности, был потрясен ее нынешней внешностью — апатичная, непричесанная, толстая. Ей было сорок семь, но выглядела она значительно старше.
Она сказала, что находится буквально в петле. Ей нужно поехать во Францию, чтобы продать дом, а Франция не дает ей въездной визы, утверждая, что она большевичка. Поэтому ей придется продать свои любовные письма. Это все, что у нее осталось. Их продажа может «ударить по репутации сильных мира сего», но какое ей до этого дело? После того как она основала школу в России и после ее прощального турне по Америке она пришла к выводу, что у нее не осталось ни единого друга во всем мире.
Возможно, она опубликует книгу из своих писем. Книгу стоит писать, если она сумеет помочь другим людям. «Я хочу сказать правду о моих романах и о моем искусстве, ведь весь мир совершенно погряз во лжи».
Искусство, сказала она, не так уж необходимо людям. Необходима лишь любовь, возможность любить, как Христос и Будда. Ленин тоже любил людей. Но большинство любят только самих себя, свои идеи, свою власть, свое богатство. Ей стоит браться за написание книги, если она докажет людям, что они не умеют по-настоящему любить.
Любовь, лишенная эгоизма, крайне редка. Даже материнская любовь — «это любовь к собственным рукам и ногам, просто любовь к частице самой себя».
Ее любили многие мужчины, но теперь она понимает: то, что они называли «любовью», они испытывали и к бутылке виски. Они просто хотели обладать ею.
В Москве она видела, как маленькие дети спят на улице. Могут ли взрослые люди так обращаться с детьми, если в мире существует любовь? Она взяла этих детей в свою школу, но после смерти Ленина правительство больше не занималось ею. А страдающих, живущих в ужасных условиях детей она видела и в лондонском Ист-Энде. И пока где-то страдают дети, в мире не существует истинной любви.
Ее любили мужчины, но она по-настоящему любила только детей. Селдес, наверное, видел, как танцуют дети, проучившиеся всего год в ее школе.
Конечно, и эта любовь не лишена эгоизма. Она давала Айседоре почувствовать себя Богом, вдохновляющим детей, отвечающим за их жизни, слышащим овации публики, адресованные им, знающим, что они дарят зрителям любовь и возбуждение, в котором так нуждался мир.
Она не танцовщица, сказала Айседора своим посетителям. «Все, что я вижу в том, что люди называют танцем, ограничивается бесполезными передвижениями рук и ног». Она хотела показать новую форму жизни, дать детям жизненную цель, научить их существовать гармонично. Но на этой земле практически невозможно достигнуть идеала. Тогда зачем же жить?
Селдес, который все же хотел добиться от Айседоры подписания контракта с «Чикаго трибюн», пришел к ней еще два раза и обнаружил, что у нее появились сомнения в целесообразности этого проекта. Он уже опубликовал историю о намерении Айседоры продать ее любовные письма, и она тут же получила несколько угрожающих телеграмм. Танцовщица сказала Селдесу: «Я позвоню вам, если все же решусь это сделать»11.
Она, однако, не позвонила, и через пару дней он сам зашел к ней. Селдес увидел Айседору, не имеющую ничего общего с той бесцветной, отчаявшейся женщиной, которую он видел недавно. Танцовщица была оживлена и полна энергии. Она перестала пить. Она собиралась сбросить вес. Она планировала провести зиму в Ницце, где собиралась открыть свой театр, и пригласила Селдеса на премьеру.
«А ваша книга, ваши письма?..»
«О, с этим все. Опубликовать мемуары сейчас? Вы что же думаете, я старуха?»
Эта удивительная перемена объяснялась, к удовлетворению Селдеса, весьма просто. Его друг рассказал ему, что после опубликования в его газете сообщения о том, что Айседора намеревается продать свои любовные письма, ей пришла телеграмма от некоего мужчины, в которой говорилось, «что она поступает глупо, поскольку это разрушит ее карьеру, что ей лучше вернуться к своему искусству. Он, если она пожелает, приобретет ей студию. И все пойдет прекрасно»12.
Селдес предполагал, что один из любовников Айседоры, богатый человек, скорее всего Зингер, предложил заплатить ее долги и гарантировал ее следующее выступление в случае, если она откажется продавать свои любовные письма.
Это объяснение, однако, страдает некоторой неправдоподобностью. Если Зингер или кто-то из ее бывших богатых любовников действительно хотел помочь Айседоре в обмен на письма, он вряд ли стал бы торговаться из-за цены. И если бы он все же оказал такую помощь, то это сразу же сказалось бы на ее уровне жизни. Бережливость и экономия были не в духе ни Айседоры, ни Зингера13.
